| Роман СОЛНЦЕВ СТРАНА АДРАЙ
История одной семьи. Часть 2-ая. повесть Пролог второй. ИМПЕРАТОР ВОДЫ (80-е годы) "Это был самый древний человек из нашего рода..."
Из разговоров у костра на перекрестке дорог. 1. Дед опустил на пол ноги с разноцветными от старости ногтями.
Он морщился и свирепо смотрел по сторонам. "Что же, что вчера было? Забыть!.." Он проснулся в четыре часа утра, как просыпался всю жизнь, зимой и летом, не считая войн - там приходилось спать, когда и где придется, в какую тень успеешь голову сунуть, даже если это - тень парящего орла...
Громко сказано? А он только так жил!
Под крики петухов старик поднимался в одно и то же время со своей лежанки - ветхого тулупа. Он спал одетый, если ложился пьян, а бывало, старушка ему стелила на рыжие сплюснутые кудряшки овчины, как на пружины, простынку, это случалось, когда он в трезвости и строгости доносил до крыльца своего тело свое.
- Муженечек-то мой!-насмешливо хихикала старушка, обнюхивая его в дверях горбатым носом и чуть ли не подпрыгивая. - Сегодня от него пахнет не вином! Сегодня от него яблоками пахнет, медом! Где соседи? Где министр культуры? Ах ты, мой умница!..
Она встречала своего старого и все посмеивалась, потому что за долгую жизнь ко всему привыкла и все деду прощала. Да и как не прощать, жизни-то осталось мало, короче поросячьего носа!
Согнутая, веселенькая старушонка стелила простыню и болтала, жаловалась на кур, что они яйца несут где попало, даже под плетнем у соседей, ругала сельское радио, которое висит на столбе неподалеку, на площади, и говорит то шепотом, то вдруг на все луга заорет, пугая коров и, может быть, даже самолеты! Вдруг как упадет какой-нибудь самолет?!
Старик, если вернулся трезв, решительно отмалчивался.
Пусть баба городит глупости - он слова не проронит! Ему это не трудно. Старик иногда молчал целыми днями - негоже мужчине попусту воздух языком разбалтывать: воздух - не сметана, масло не собьешь! К тому же дед не простой человек, а знаменитый рыбак в колхоз, и не только знаменитый рыбак, а сам председатель рыболовецкой артели! Скорее молодой арбуз на бахче треснет, чем дед Иван Сирота откроет рот. Вот так-то!
А сегодня он спал одетый, потому что вчера были гости, родня: Мурзин приезжал из райцентра. Да и вообще вся неделя, прокляни их бог, была туманной и суетной...
Низкорослый жилистый Иван проворно встал, застегнул наглухо ворот фланелевой рубашки, выгоревшей на солнце. Вскинул голову, шишкастую, наголо стриженную, почесал щетину на подбородке- нет-нет, бриться он сегодня не будет, пальцы дрожат. Хотя, конечно, щетина старит... Он перекосил складчатое, несколько бабье лицо, махнул рукой: черт с ним! Привычно перешагнул через сундук, осторожно обошел печурку, стараясь не задеть шаткие нары, где на розовых перинах с вылезшими перьями спала калачиком старушка. Было сумеречно.
Старик шагнул за тяжелую шелковую занавеску, зажмурился.
В окно смотрело низкое еще солнце, темно-вишневый свет растекался по избе. Молодые спали. Соль на столе казалась красным перцем, а косяки двери, выходившей в "черную" комнату, светились как из красного золота.
"Так и юность, - желчно отметил старик, - так и утро жизни, твои двери из золота. А посмотришь потом - щелястое дерево, да еще с жучками, понял, нет?".
Иван замешкался, положил на теплый освещенный косяк руку и минуту смотрел на нее-на морщинистую, тоже красно-золотую.
За спиной зашептались и громко забили часы, четыре раза прокуковала черная кукушка. Впрочем, она тоже бывает красной, когда солнце огибает дом и садится и через боковое окно достает до этой глупой жестяной птицы, сидящей в темном своем гнезде.
Завозилась внучка, проснулась невестка, и старик, сделав свирепое лицо (стыд не дает покоя!), заторопился. Откинул марлевый полог и вышел на крыльцо.
Заливались петухи. Сейчас погонят коров. Старик услышал шорох ног за спиной в доме - женщины забегали. "Опаздывают они что-то сегодня. Конечно, вчера устали - кормили-поили гостей, а потом еще и убирались...".
Старик хмурился и улыбался, пряча смущение. "Старая голова, до сих пор пью и дурю. Но встал-то я раньше всех? И работаю больше всех! А?" Выпятив грудь, он сошел с крыльца на землю. Земля теплая, никакой росы. Снова будет жара. Спички можно об штанины зажигать.
Солнце только-только поднялось над дальними синими борами, но уже калило ощутимо. Дурными голосами закричали овцы, выпущенные старухой во двор. Они орали, блеяли безостановочно, и вдруг замолкали, словно бы к чему-то прислушиваясь, и вот на улице послышался хор таких же дурных, смешных голосов, топот копытцев, и эти рванулись к воротам, толкая, отбрасывая друг дружку, кудрявые, глупые, и исчезли в пыли, розоватой на солнце, в кривых переулках Кал-Мурзы...
Недоуменно помедлив, вышла из хлева корова. Она блестела темными глазами, полными снов и воспоминаний, и старик погладил ей спину. Луга сгорели, что же этим бедняжкам нынче достанется? В пойме сена много, но ведь это-колхозу, да и сено какое-осока... Вместо лапши - ножи.
Загоготали гуси, закрякали утки с желтыми плоскими носами, старый пес Буран, бельмастый, с всклокоченной шерстью, тоскуя, но делая вид, что радуется, медленно вылез из дощатого своего домика. Цепь загремела, кольцо заскользило по тросу. Старик погрозил пальцем собаке: тихо! Собака скулила, взлаивала басом, поднимая при этом переднюю лапу,-не хватало сил, не хватало дыхания, голосовые связки подводили. Дед Иван мимоходом сказал:
- Жаркий день будет. Понял, нет? - И подошел к умывальнику, что был подвешен на заборе.
Старик сунул голову под забренчавший штырек умывальника - воды не было.
Принес из сеней, и долго держал голову под холодной приятной струйкой, нажимая затылком, теменем, виском на упругий штырек, а вода текла по лицу, щекотала кончик носа, капая с него. Потом Иван долго тряс головой, выливая воду из ушей, провел рукой по голове, по седому короткому ежику, с наслаждением ощущая, как выстреливаются оставшиеся на волосах капли...
"Испортил полведра воды,- подумал он.-Ну ничего. Невестка сходит - река рядом. Простит деда, ведь я глубокий дед... так они все говорят..."
Над мокрым черным ручейком, образовавшимся на земле после умывания, вились две пчелы. Золотые, мохнатые, они деловито жужжали, внезапно замолкали - пили воду, вот одна подлетела к босым ногам старика, голубому ногтю, потом к следующему - коричневому - и умчалась, не тронув человека.
"Мои пчелы!- с гордостью подумал старик.- Никогда меня не жалят".
Это была правда. Иной раз при гостях, веселясь и хвастаясь, он заходил в сад за медом, взяв дымокур, но без защитной сетки на лице. Разозленные пчелы вились тучей вокруг, садились на его голову и - улетали. Старик посмеивался:
- Не трогают! И вы меня не трогайте...
А вчера старик тоже учудил. Ох, забыть, забыть!.. закопать, как пулю!.. как кривой ятаган!..
Проследив, как напившись воды с земли и с железного соска умывальника, пчелы помчались в сторону белеющего яростного солнца, Иван насильно нахмурился и оглядел двор. Все ли в порядке?
Между окон на избе висели ярко-синие коромысла. Белели ведра вдоль по забору, сохли сети на том же штакетнике, до самого огорода, - три довольно новых сети из тонких, черной и желтой, суровых ниток и одна капроновая - импортная, грузила легкие, вроде пуговиц, пришлось наращивать. Сетей у старика много, не для себя же он работает, рыба нужна всем. В лабазе десяток висит-и на сома, и на мелочь. На речке и по озерам десятка два стоит. Вчера одну старую порвали - сделали гамак... Да ладно! Сеть ветхая была. Бог простит этих девчонок...
Старик подошел к лодке.
Вот лежит она, узкая, легкая красавица, вверх дном - рядом с дровами. Еще не просмоленная толком, в темных пятнах вара, рассохшаяся за месяц дикого зноя, эта новая тополевая долбленка расколота во всю длину... Куда ее теперь? Жестяной заплатой скреплять? Нет, убита лодка, лопнула, разошлась, как сухие половинки горохового стручка!
В одном месте, где трещина пришлась на дырочку с пробкой-это когда распаренное дерево раздают в ширину, наколачивают деревянные гвоздочки, штук триста на лодку,-так вот, где трещина пришлась на такое место, вылетела пробочка. Она валялась на замаранной смолой траве. Старик поднял дубовую пульку, усмехнулся, кинул в крапиву. Зачем она ему? Для чекушки велика. Может, вот - ухо заткнуть ею? Чтобы не слышать этих баб, этих родственников?..
- Понял, нет? - Это он себе. Постоял над расколотой лодкой. "Какую нехорошую глупость я вчера сотворил! Прощай, лодка. Ты еще не родилась-и уже умерла. Ты пойдешь на дрова. Твои бока не будут тереться о густые камыши, оставляя на них легкую блестящую полоску на две ладони выше воды. Твой нос не будет резать гибкую поверхность сверкающей ночной воды..."
- Отец! Я побежала!..- услышал он молодой голос невестки.- Не заглянешь на ферму? Молоком опохмелишься!
Она была уже за воротами, когда дед Иван повернулся к ней. Он задрожал от негодования. Зоркие кошачьи глаза сузились.
- Оставьте меня в покое!- сипло закричал старик.- Оставьте все меня в покое... как космонавта!
Белая щетина на его щеках задвигалась, старик словно что-то жевал, не размыкая рта. Это он качал раздраженно один из оставшихся зубов. Иван посопел и больше ничего не сказал. Снова повернулся к лодке, опустил глаза.
"Иди, невестка, беги на свою работу! Я уже стар, и вы все правы. И к тебе на ферму я не зайду. Зачем мне, мужчине, лишние разговоры? Я еще, может быть, мужчина. Кхм... Ах, забыть, забыть! Мне сегодня стыдно. Лодка, я тебе что-то хотел сказать? Нам все мешают, лодка. Эту девушку я люблю не меньше, чем мой сын. Ее зовут Надя, старушка зовет: Назия... видишь, какая румяная и громкая побежала... все делает в доме... После меня, конечно! Старушка-то моя совсем уж одряхлела, больше хихикает, а сын Валентин... Выше ворот вымахал, рыжий дурачок, и ничего не умеет... Вот так, слышишь, лодка? Что-то еще я хотел тебе сказать? Под твоим днищем не будут в воде шнырять пятнистые щучки, блестеть уклейки, ползать раки. Тебя не коснутся холодные белые лилии на белом озере. По твоему борту не шумнут прибрежные кусты ивы. Не скатится черная ягода в паутинке- царица берегов ежевика. Эх! Не запрыгивают возле моих ног лещи и окуни, оставляя на рябых стенках твоих, долбленка, скользкие темно-красные чешуйки... Прощай, лодка! Я привыкаю к лодкам, как к лошадям. Надо уметь усидеть при любом течении, при любом ветре. Надя смеется: давай я тебе новые штаны куплю, а то в твои как в зеркало смотреться можно! Особенно сзади. Что ж, смола, рыбья слизь. Да и посиди-ка целыми днями на скамеечке под прямым солнцем! Вот и будет как зеркало. Эх, лодка, прощай, лодка!.."
Старик Иван побрел по двору. И снова повеселело у него лицо: над штакетником, над яблонями носились ласточки-летели в упор на старика, резко взмывали вверх, таяли в сизом раскаляющемся небе. Что с ними? Неужели наконец будет дождь?
- Понял, нет?.. - Бывало в жизни, бывало хуже, что душу томить? Купит он себе, купит новую лодку. А пока на старой походит. Только придется перевозить ее время от времени с места на место- с озер за рекой на этот берег, за пасеку - на старицу. Перед людьми за вчерашнее стыдно, да и за всю неделю... Но не стоит вешать носа, не стоит пахать носом землю - нет еще таких семян на свете, ради которых стоило бы носом пахать землю!
Старик подошел к конюшне. Жеребец внутри тихонько заржал. Старик открыл ворота, вошел в сумерки, постоял минуту, пока привыкнут глаза, и, обходя черные шары лошадиного помета, приблизился к жеребцу. Тот выступил из темноты-гнедой, прекрасный Петро, с белыми бабками, осторожно потянулся к руке хозяина. Старик потрепал коня по челке, задел шелковистые твердые, торчком стоящие уши.
- Пора ехать, понял, нет?..
Они вышли на утреннее солнце, старик дал Петру полведра овса. "Вот и ты золотой, пока солнце молодое,"- думал ласково дед Иван. Лошадь хрустела, хрумкала, и в горле старика делалось щекотно от нежности...
Он привычно запрягал, отмечая про себя, что вот-седелка старая, войлок под ней истлел, истерся, да и ремешок чересседельника под замком изработался, стеклянно отблескивает, чуть что- и лопнет. Хомут еще ничего.
- Понял, нет? - спросил привычно старик у Петра. Конь в ответ мотнул головой. Он, поди, знал, что хозяина в деревне так и зовут: "Дедушка "Понял-нет", а еще уважительно - "Императором всех местных рек и озер".
Иван с детства был уверен, что животное понимает язык и мысли человека. Да что там-"понимает"? Старик не делал никаких различий между человеком и животными. Он любил все живое, горячее, с кровью внутри, и, бывало, путая, говорил двухлетней внучке: "Подними копыто!" вместо "Подними ногу"- или жаловался старушке, что жабры болят, и тер при этом грудь и горло... Ласточки, пчелы, лошади, девушки, стрекозы, овцы-все это была огромная его семья, и он всех любил, одних любил больше, других-меньше, мог подолгу смотреть своими рыжими немигающими глазами на эту скачущую, крякающую, жужжащую родню...
"Сейчас поедем,- молча говорил старик лошади. - Сети пока не возьмем-заберем на обратном пути".
Иван бросил в телегу брезентовый плащ, обулся у ворот конюшни, где лежали его портянки и сапоги,- каждый вечер от крыльца относила их сюда старушка, уж больно пахнут. Снял с гвоздя на стене амбара шляпу, серую, когда-то роскошную, надел и выехал со двора.
На крыльцо выбежала старушка Нагима в галошах:
- Когда вернешься?
Старик, не отвечая, закрывал ворота.
- Старый черт, что молчишь? То болтает, как вода на мельнице, то язык до желудка проглотит, молчит! Отвечай! У-у, стиляга в шляпе! В твои годы тюбетейку надо носить, а не шляпу! И какая шляпа-то! - ругалась на крыльце старушка, размахивая руками.-С одного боку оторвана! На ленточке смородину кто-то раздавил.
Старик сопя садился на телегу.
- Почему ты молчишь? А? Может, выпил у сына клей "Бе-еф" и рот заклеился?
Дед Иван не выдержал. Соскочил на землю. Закричал через ворота:
- Замолчи! Иди домой! Опусти крылья, вари свой суп и не мешай думать мужчине! Я вернусь часа через три. Поняла своей куриной головой? Нет?
- Сразу б так сказал. А то начинает, как индюк, кровь под горло перегонять,- хихикала, не сердясь на него, радостная старушонка, прибираясь на крыльце.- Все вы, мужчины, такие!
Старик от гнева задохнулся.
- Дайте мне горячий утюг-я убью ее! Дайте мне шест, двенадцать метров, я...
Но старушки на крыльце уже не было. Дед утер кулаком лоб, снова сел на телегу, свесив сбоку ноги, и тронул вожжи.
Вслед хрипло залаял Буран, загремел цепью, заскулил.
"Старый уже пес у меня...-подумал Иван.- Лет двадцать ему. Ох, древний! Забыл я его погладить". Снова соскочил с телеги, вернулся во двор. Пес завыл от радости, зарыдал, застучал стершимся от унижения хвостом. Его, наверное, вчера и не покормили.
Старик, сбросив сапоги, зашел в избу и, хмуро отворачиваясь от жены с заблестевшими глазами, решившей, наверно, что он надумал не ехать в такой зной, взял со стола полкаравая хлеба.
Подошел к конуре, отломил Бурану, а другой кусок сунул в карман: "И мне пригодится. День долгий. Может, и не вернусь я больше в этот дом, не вернусь наконец-то к этой вертлявой, как черт, вздорной старушке!"
Иван поправил шляпу, оглядел еще раз двор, запер за собой калитку.
- Н-но, Петро! 2 Старик выехал переулком к яру, к тому месту, где раньше гремела и дышала пламенем кузница. Над пустой широкой ямой веял жаркий ветерок. Лошадь остановилась - круто вниз шла дорога, заросшая ныне гусиной лапкой и полынью. В дурманной от зноя крапиве с желтыми шариками семян валялись вросшие в землю ржавые борона и колеса.
Раньше по этому взвозу со скрипом и бряком катились под уклон подводы, потому что вон там, внизу, стоял мост - на него и выскакивали жеребцы, тараща глаза на светящуюся и темную, несущуюся под ногами воду. Лошади гарцевали от страха на соломе и прутьях узкого моста без перил, прядая ушами, иногда переходя в галоп и пугая до смерти народ на берегах. А возницы смеялись, хохотали во все горло, свистя концами вожжей в воздухе:
- Айда-а! Жмите!..
Ехали, гремели пьяные из гостей, разморенные медом, русскими расстегаями, татарскими балешами, чак-чаком и брагой, везли в мешках пряники в серебряно-белой глазури, розовые леденцы в виде петушков и, случалось, валились в воду вместе с лошадьми, таратайками, со всем тяжелым и пестрым скарбом. За жизнь деда Ивана здесь утонуло человек пять, а может, и двадцать. Одного он помнит - охотника из Беляевки, человека с лицом лисы, он зарабатывал огромные деньги и все сватался к кал-мурзинским девушкам. И странно, не везло ему! Уж он и подарков привозил, как никто, и занятные истории рассказывал, но не шли за него смуглые красавицы: одной не нравилось, что он с собакой в обнимку у костра спит, другой - что пьет и все молчит, голову в плечи втягивает... Но вот согласилась одна, кажется, марийка была. Как же ее звали?.. Нина? Аня?.. Согласилась, и покатил жених домой объявить о свадьбе и что-нибудь невесте купить в подарок. А дело осенью было... Да, да... осенью... Гуси с Севера летели... Рыба на блесну шла... Как разогналась лошадь охотника, как пошла прыжками... постромки лопнули... а тут еще она оступилась - жердь под ногами треснула в навозе моста, и концы поднялись,- тарантас развернуло и - в воду! И поплыла колесами вверх плетеная коробка! Жаль парня-не выплыл. Потом и баграми шарили в воде - не нашли. А старухи невероятный слух пустили, что его в тарантасе и не было, что он над бедной красавицей надсмеялся, а сам укатил другой дорогой в Сибирь-медведей стрелять. Ох уж придумают эти бормотуньи с четками в желтых руках, с намасленными головами! И хоть смутились бы, когда девушка доказала: охотник не успел ее обесчестить, зачем же ему было устраивать спектакль?! "Нет-нет, все равно! - жужжали старушки.- Нехороший, темный человек... тьфу! Его утянул водяной, плюнул на него - и выросли у охотника рога и хвост как у собаки, и уж тогда он уехал в Сибирь..."
Дед Иван улыбался своим воспоминаниям и морщился, как от калинового пирога - он не любил старух. Жаль, что и его старушка Нагима состарилась...
Лошадь перебирала ногами и ржала - ветром несло горячие запахи хлеба, дыма, горелого масла. Пока еще было не так жарко и не опасно, все топили печи...
Да, внизу стоял мост, вон - только три черные свайки остались, ближе к тому, плоскому берегу. Туда, к реке, грохотали арбы, и все - мимо кузницы, и все-мимо дома Ивана Сироты. Пока кузнец Музаффар обод новый гнет или коня подковывает, можно к главному рыбаку заглянуть, выказать уважением.
И заходили, топтались в сенях, заставляли себя упрашивать.
- Мы только привет передать из Суук-Су... От Ислама Нуруллина...
- Из Поисева... От Матвея Сидорова.
- Спасибо!-хрипло приветствовал Иван гостей и показывал руками в направлении стола, сверкающего новой клеенкой.- Проходите, чаю попейте.
- Рахмат, времени нету - коня сейчас подкуют...
- Кто? Музаффар?! - появлялась от большой печи старуха Нагима, сверкая черными глазами, держа в руке пук перьев в масле.-Ой, алла, ой, умру!-и начинала добродушно хихикать, клевать горбатым носом и издеваться над кузнецом, хотя и она и все знали, что Музаффар - мастер своего дела.- Хи-хи-хи-хи! - пока он один гвоздь вобьет, курица снесет шесть яиц!
Если гости были особо дорогие, их приглашали из жаркой комнаты с печью в другую, большую-с длинным столом, с незапотелым зеркалом, с цветами на подоконниках.
Гости с преувеличенным восхищением оглядывались по сторонам, стеснялись, бормотали:
-- Рай! Так чисто... Такие ковры! (А лежат-то половики как у всех...) А ложечки у вас тяжелые- наверно, из золота? Нет-нет, тетя Нагима, они только сверху оловянные, а внутри из золота! Ах, спасибо, спасибо, только одну чашку!..
Все шли в этот дом. И всех приветливо встречали хозяева.
Уходившим совали в руку пироги. Завертывали вяленую рыбу. Ничего не жалели. И едва ли пятая часть гостей приходилась роднею, хотя бы дальней, хотя бы условной. Стоило ли так жить?
Все позади... Мост перенесли. Музаффар умер прямо возле горна. Долго лежал теплый - думали, что живой. Кузницу убрали- теперь есть кузнечный цех на МТС. И только дом старика Ивана остался на месте. Раньше самому казалось: огроменная изба-две комнаты, а сейчас глянь-самые бедные так живут. Ну и ладно.
- Н-но, Петро! Что встал? - От непонятной горечи старик раздраженно задергал вожжами. Лошадь, мотнув головой, пошла под гору, осторожно ступая передними ногами - копыто близ копыта.
Сейчас-то мост на другом конце деревни, в трех километрах. Там, в низине, за ветлами.
Деревня Кал-Мурза расположилась на высоком берегу, на яру, изогнувшемся подковой. Противоположный яр - далеко, его и не видно, он километрах в двадцати-там, где синеют горы Суук-Су. А между ними низина, заросшая рыжей ремой, осокой и хорошей травой: клевером, щавелем, цветами. В этой пойме блестят озера в камышах и бьется сама речка Ик - узкая, метров сто в ширину, но прохладная и быстрая, на песчаном, рябом, как стиральная доска, ложе. Только не течется ей на одном месте, все смещает русло свое помаленьку - намывает холмы песка и, вильнув, уходит в сторону. За последние года четыре мост под старой кузницей оказался не нужен - весь очутился на мели, по одну сторону от фарватера,- так изогнулась река. И не то чтобы она в половодье разливается до синих боров Суук-Су, но все-таки половину долины затопляет и в озерах воду меняет, мальков новых заносит. Посреди этой долины кое-где зеленеют высокие холмы, словно курганы,- это намело песку, и они заросли по бокам ежевикой, выше- орешником, а выше орешника нет ничего - на плоских макушках обгорает под солнцем чабрец. Здесь ветер и редко-редко какая-нибудь шальная корова. Не долина - клад!..
- Н-но, Петро! Поторапливайся, мне некогда, понял, нет?
Лошадь трусила по берегу, мимо старых ветел, мимо множества кричащих друг на друга гусей, под вознесенными к небу плетнями, по дымящей наверху и начинающей жить новым днем деревней.
"Старею?-думал дед Иван, надвигая на глаза шляпу и неохотно отвечая на приветствие каких-то женщин с ведрами.- Скоро восемьдесят... Младший сын вырос. Что он за человек вырос? Старший на войне пропал в свои семнадцать... а этому уже за тридцать? И все как мальчик... Вот я и с ним поссорился, и со всей родней... Может, правда, вздорный старик? И слишком многого хочу от людей? Я вот сам-давал всё, что имел, любому и каждому. Ну и что? Даже река от меня ушла. Разве здесь я раньше проехал бы? Раньше здесь сом лежал! И голавли ходили, жерехи. А сейчас - мальчуган пробежит, хозяйство не застудит... О, господи ты боже мой!"
Солнце медленно поднималось, вода слепила, и старик совсем перестал смотреть вперед. Он сидел, свесив ноги с арбы, спиной к реке.
Вверху, под плетнями, в белесых от ежедневного зноя навозных пластах, ковырялись с палочками дети. Нет червей- ушли вглубь. В бане ищите.
Шли тогда к Ивану люди - и не жалел добра старик, вино и брага не переводились в доме, конфеты-подушечки и яблочное варенье. Но ушла река... вон она теперь где! И едет Иван по песку, намытому здесь половодьями, едет по своим затонувшим грузилам, блеснам, может быть, даже по своим друзьям-товарищам, их косточкам белым, по пулям и медным монеткам далекой юности... Как так можно? Можно. Ушла вода от императора воды. Эх, никто не поймет его мысли, и сам он не может в последнее время понять себя. Что-то мучит его, томит, останние зубы крошит друг о дружку во снах...
- Айда, Петро! Чего медлишь? Скоро в кровати спать захочешь? На стуле сидеть? Некогда мне, понял, нет?
"А куда я тороплюсь? Успею, все я успею." Перед мостом старик свернул к воде - пусть попьет коняга, к тому же с того берега на мост выезжал "газик" с брезентовым верхом. "Алешка едет",- мгновенно узнал зоркий старик. Машина председателя колхоза выскочила на траву, разогнав гусей, и тоже встала.
- Салям, дед Иван! - смуглый от загара Алексей Петрович открыл дверцу, сверкнул белозубой, как у девицы, улыбкой.- Как живется-можется? Ничего не отвалилось?
Старик любил его.
- Алеша! - глухим, сорванным голосом почти крикнул он. Почему-то разволновался. Соскочил с арбы.- Ты издалека, сынок?
- Да вот луга смотрел... поля... - молодой председатель колхоза вышел к нему, смеясь, а может быть, скалясь от света. - Горох горит - как колючая проволока стал горох. Египетская жара...
Старик покачал головой.
- Ну, а ты как, Егорыч?
- Ой, хлеба не будет, парень, - ответил Иван. Это его мучило. И он не мог смеяться, как Алексей Малышев. Вытащил ломоть хлеба из кармана.- Вот, смотри, может, больше не увидишь.
Тот глянул и снова улыбнулся. Он был черен, как цыган, но в вечных веснушках, с длинными загнутыми ресницами, на вид простодушный паренек, любил ухо себе тереть, смешил всех и сам смеялся. Каких он корней - дед Иван точно не ведал. Вроде русский, но говорят - из крещенных татар. Скуластый больно.
- Ничего!-сказал Алексей старику.-Картошку будем есть.
- А она если сгорит?
- Рыбу будем есть. Ты же один накормишь всю деревню.
Старик польщенно молчал.
- Наловишь,-продолжал председатель, глядя на старика. - Как нынче, есть рыба?
- Мало! Нету! - привычно ответил старик.- Всех крупных карасей и лещей я выбрал. Мелочь в озера, что поглубже, перенес... В Дубовое и Ветреное... Ведь зной... уснут...
- Слышал.
- А в реке нету больше рыбы. Вглубь ушла, в холод... в Каму скатилась... Но план выполняю.
- Что-то мало народу осталось у тебя в бригаде.
- Митька один. Больше никого. Ибрагим болеет... Неводом уже года три рыбу не брали. Так, потихоньку сети ставлю, "морды"... Уходят мои дружки, кто и помоложе зарылся, как суслик...
- Тебе семьдесят семь? - спросил Алексей Петрович. Дед Иван виновато молчал. Он боялся, что председатель сейчас спросит: "А что же сын свой?!" Но председатель сказал. - Ты молодец, молодец!
Старик обрадовался.
- За лошадь спасибо. Я без нее ничего бы не смог... Но меня не раскулачат? Что смеешься, парень?
- Хочешь - есть на ферме жеребец, белый как сахар? Рублей триста будет тебе стоить. Ну, отдашь этого, доплатишь полсотни. Хочешь? Красивый жеребец.
Дед Иван насупился, глядя на Петра у воды, мотнул головой:
- Нет... Я уж привык... Спасибо. Ох, беда, беда,- хлеба не будет нынче, понял, нет? - старик настойчиво переводил разговор на урожай.- Скажи об этом что-нибудь.
Алексей Петрович перестал улыбаться, глянул на часы и на небо, небо светилось мглисто и бездонно.
- Да,- вздохнул он.- Везет нынче на солнце. Не выше сусликов хлеба. А ведь уже двадцати третье июля! Дождя бы! Что же твоя старушка не молится? А?
Старик свирепо нахмурил маленькое бабье лицо, сплюнул:
- Тьфу, все они глупые, ограниченные люди! - и замолчал.
- Что так?
Иван отворачивался. Что-то разучился он сдерживать себя - глаза стали мокрыми.
- Иван Егорыч,- удивленно воскликнул Алексей, заметив слезы. - Что с тобой? - И привычно пошутил. - Вижу, куда-то собрался? Не за невестой?
- Товарищ председатель,- вдруг обратился к нему старик официально. - Послушай-ка, беда у меня. Горе.
- Что такое?
- Вчера лодку новую разбил.
- Как? - тихо спросил Алексей.
- Мурзин приехал из района, мой зятек, и очень я на него обиделся... Вот здесь тоскливо и больно,- черные морщинистые пальцы старика поскребли грудь.- Нет, вот здесь. Ты чё смеешься?
- Дорогой мой дед! Али уж ты не можешь другую лодку приобрести? Я помогу...
- Нет! - закричал старик.- Ты не понял! Я новую лодку разбил! Я на нее и не садился, а разбил. Вот - еду старую перетаскивать... Через деревню придется везти... Мурзин - плохой человек,- заключил он неожиданно, глядя на председателя.-Скажи о нем что-нибудь!
- Пройдоха! - весело, даже радостно подтвердил председатель. - Из-под земли орла достанет, с неба картошку привезет.
- А когда они приехали... утром-то... думаю: дай меду свежего гостям достану. А одна пчела возьми да ужаль его! Глаз и заплыл. Ох, рассерчал, черные очки надел... Никого пчелы не пощадили, только меня не тронули. Нынче мед хороший, только очень густой...
Алексей Петрович чуть смущенно улыбался. Старик понял, о чем думает "Алеша", и тоже засопел, тряся остриженной головой, довольный, что у него с председателем есть общий секрет. Тут такая история.
Алексей ушел в армию-и ждать его обещалась Аля, Алефтина, синеглазая красавица с розовыми щечками. Они очень подходили друг к другу - она ему по плечо, она - отличница девятиклассница, а он с серебряной медалью школу закончил. Глядя им вослед, местные девушки вздыхали - им нравился вечно смеющийся Алексей, а парни хмурились - они были влюблены в Алефтину. Старухи же, которым нравились и невеста, и жених, сидя на скамейках у ворот в тени ветел бормотали свои русские и татарские молитвы, желая им в будущем пять, семь, а то и двенадцать детишек...
Алеша прислал из армии своей красавице фотографию, где был снят у развернутого полкового знамени. А приехал - выяснилось, что Алефтина - замужем, выскочила, не дождавшись, за нефтяника Георгия. И не просто выскочила замуж - ввела в свой дом. Позор! Лучше б он увез ее...
Алексей, узнав об измене, был убит. Он растерянно улыбался, ходил по деревне в красивой военной форме, обнимая за плечи своих дружков, пил и горланил горестные песни...
Все понимали-даже те, кто раньше ему завидовал,-тяжко солдату. Ах, какая эта Алефтина! На деньги позарилась. У нефтяников этих денег-пачками. Как настенный календарь-прямо такими толстыми пачками получают. Ай, Аля! У тебя сердце птички!
- Слушай!- убеждали несчастного солдата друзья.-Дегтем ей ворота надо вымазать! Дегтем! Понял?
Нет, не мог Алеша дегтем - он любил ее. Да и жестоко это. Но жажда мести мучила парня.
И вот он купил три бутылки водки и пошел за деревню, на пасеку. Но пасечник Вахид только брови поднял, услышав невероятную просьбу. А девяностолетний отец Вахида Арслан-бабай даже глаз своих седых не открыл.
Тогда Алеша разыскал старика-рыбака, тот чинил сети в холодном и вонючем рыбном складе, они выпили эту водку, и дед Иван, узнав, чего хочет солдат, накачал ему ведро меду от своих пчел.
Мед был чистый, темно-красный, с кусочками воска. Ведро меда резало руку, как ведро свинца...
Следующим утром полдеревни проснулось из-за ужасного гула и воя на улице, где жила Алефтина,- черные тучи пчел и ос, шмелей и мух вились над ее блестевшими воротами. Солнце померкло.
Пчелы не подпускали никого близко. Шалуны мальчишки, лизавшие на спор доски калитки, бегали, визжа и размахивая руками. Аля и ее близкие сидели дома, боясь выйти во двор, опухшие от укусов, розовые и зеленые.
- Неужели мед? - говорили в толпе.- Вот это шуточка! Ай-яй, Алешка!
- Ничего себе шуточка! Рублей на сто меду.
- Ну и что?! Подумаешь, деньги! Душа у человека горит! А вы-деньги...
- Нет-нет, сто рублей-это деньги. Вы что?! Для меня это три месяца жизни...
- Вы, тетя, не любили никогда!
- Я?
- Да, вы!
- Когда ты под столом еще бегал, я на этом столе с парнем лежала-целовалась!
- Ха-ха-ха! Ай да тетя!..
Старик Иван стоял в стороне, в толпе, и ухмылялся. Через несколько дней Алефтина с мужем-нефтяником уехали в райцентр - там ему дали комнату в общежитии.
А бывшего солдата мать отпоила молоком, и он устроился работать в колхозе. Алеша поначалу грузил зерно, помогал на лесопилке, потом водил машину ГАЗ-51, разбил фару, стал радистом в селе-транслировал допоздна по радио печальные русские и татарские песни (в исполнении Лемешева и Руслановой, Рахманкуловой и Шакирова...), пока ему не указали на ошибку-людям нужны песни веселые, очень, очень бодрые. Горела душа у парня - все видели. Но на людях Алеша теперь только смеялся да, покуривая сигаретку, дым табачный мимо левой щеки презрительно выпускал - словно ничего и не произошло.
Фотографию, где он у знамени полка стоит, Алефтина переслала ему по почте. Она, видимо, пыталась резинкой и лезвием стереть с обратной стороны снимка слова солдата:"Люби меня, как я тебя, чтоб мирно спала родина моя!" Стереть не сумела, заклеила черной бумагой, а потом белой. Зачем черной? А чтобы надпись на свет нельзя было рассмотреть. Но она там есть, эта надпись, можно рентгеном просветить...
Что было дальше? Испортился парень, стал ходить к Розе, к молодой еще женщине с крашеными губами, с кудрявой головой. Татарочка Роза старалась говорить по-русски, даже когда это было не нужно:
- Не правда ли, хорошая погода? Хорошая-хорошая?
- Наверно,- недоуменно соглашались односельчане.-Да.
- Хорошая-хорошенькая погода,-не унималась Роза, стоя на улице среди знакомых.- Веет ветерок.
Она часто дежурила в правлении колхоза ночью. А тогда это было одно деревянное здание, в котором помещалась почта, сельсовет и сберкасса. К ней после киносеанса в клубе тянулись нефтяники-уже испорченные городом парни- и студенты, приехавшие на каникулы. У Розы были подруги - фельдшер Машка и бухгалтер Зина, они приходили из соседней деревни Беляевки - грешить, так не дома!
Роза со многими встречалась, и вот к ней повадился такой замечательный человек.
Дед Иван поразился, услышав первые сплетни. Говорят, Алешу видел конюх Заки в четыре утра - Алеша, опустив голову, выходил из правления. Конюх рассказал своей жене, та растрезвонила всем, что Алеша не просто выходил, - на ходу ремень застегивал!
"Ах эти бабы!- разозлился дед Иван.-Ну, насчет ремня-то придумали ведь! Алексей - солдат, и ремень застегнуть ему-привычное дело-раз и два!"
Мать Алеши плакала. Ей было совестно перед соседями. Сын, вернувшись с работы, молча выпивал холодного сладкого квасу и убегал на свидание к Розе. На укоризненные взгляды матери словно и не обращал внимания. Лишь как-то не удержался, спросил:
- Ну, что так смотришь? Может, я жениться надумал?
Мать при этих словах едва в обморок не упала. Потом схватила сына за руку:
- Не пущу! Это плохая женщина... Магдалина!
Алеша рассмеялся, ушел.
- Ах, Аля! Это ты заколдовала моего сына!- плакала женщина, сильная, взрастившая двух сыновей одна, без мужа. - Чтоб тебе не было счастья ни на том, ни этом свете! А ты, Роза, куколка без души! Зачем встретилась моему мальчику?..
Слушая мать, младший братишка Сережа тихо плакал. От него пахло кипяченым молоком и махоркой...
Через него ли, от матери ли Алеши безумные слова насчет женитьбы стали известны всей деревне, и чуть ли не раньше всех - Розе. При встрече с Алексеем она жеманно повела плечом, приспустила ресницы, поцеловала парня в побледневшую щеку и тут же оттолкнула ладошкой - посмотрела, отстранясь. И снова целовала, и снова отталкивала, словно мучаясь позывами добродетели, и говорила на ломаном русском языке:
- Я тыба лублу, Алешка. Я тыба лублу.
Алеша растерянно улыбался. Свидетельницей одной такой сцены была подруга Розы...
Дед Иван сказал себе:
- Не могу стоять и смотреть, как парня неведом обматывают. Да и сам дурак, нашел с кем связаться...
Старик узнал, когда Роза бывает дома, и пришел к ней. Это был сам по себе неслыханный поступок-уважаемый всеми человек, герой двух войн, седой и вздорный, не терпевший к кому-либо ходить в гости, явился к Розе средь бела дня - постучался и решительно пересек сени, порог, сел за стол.
Роза испуганно смотрела на бритого старика с язвительно кривящимся ртом. Круглые желтоватые глаза разглядывали Розу.
- Я так рада...-сказала она.-Так неожиданно... - Она, конечно, догадалась, что все дело в Алексее. Заметалась. - Чаю хотите, дедушка Иван?
- Нет... Хотя - давай.
- Спасибо. Я сейчас.
Она вышла на кухню, пошепталась со старухой, у которой жила, пошуршала и вышла в голубом платье. Вынесла самовар.
"Переоделась,- отметил старик.- Почуяла холодок по ногам". Старик хрипло засмеялся.
- Я пришел спросить, доченька, когда у вас свадьба? Ведь все говорят. Алешку я люблю, это золотой парень. У него, как говорят наши цыгане, даже самое грязное место из золота! И уж конечно, если он сказал, что женится, ты - тоже достойный человек. Значит, самая чистая, самая верная девушка в деревне. Сохранила, как облако, светлое сердце. Сохранила честь... Значит, так оно и есть,-глухо бормотал старик, попивая чай и время от времени вскидывая короткие мохнатые брови.-Так говорю? Ну что ж, тады все хорошо. Надо всей деревней петь и плясать. Я сам буду на вашей свадьбе! Почему же ты плачешь? Почему твои слезы черные? Это, кхм, черные ночи одиночества окрасили слезы, а не краска? Зачем ты плачешь? Все хорошо.
Роза вскочила и выбежала вон.
- Ты куда? Зачем гостя одного оставила?-заворчала старуха ей вслед из кухни, из-за легкой фанерной перегородки.
- Он надо мной смеется!
- Радуйся, что он не попросил арестовать тебя и в тюрьму посадить!- со скоростью пулемета заговорила хозяйка.-За решетки! За железные решетки! Бессовестная!-И тихо что-то зашептала.
Дед Иван не слышал, хотя слух у него был отличный. Потом хозяйка повысила голос:
- Иди, ты должна честным людям дворы подметать! Батрачить! А не мазаться краской и любить, как собака, под каждым столбом! - И вдруг старуха заплакала, заговорила неожиданно тонким голосом: - Бедная моя, глупая!.. Как мне жаль тебя... Иди же, иди туда!..
Заплаканная Роза вернулась, прошла, шмыгая носом, на кухню, вышла в розовом платье с красными листьями.
- Ты где ходишь?-спросил старик.-Я думал, что ты пошла за вареньем в чулан. Я не люблю сладкое. И что ты сама не пьешь?
Роза пила, опустив голову, неловко, чуть ли не по-шенячьи, из дрожащего в пальцах блюдечка. Старик безжалостно продолжал:
- Я тебе сказал на русском языке. Могу на татарском и даже по-немецки могу! - чуть ли не хвастаясь, говорил дед Иван.- Но разве это имеет значение? - И помолчав, заключил так: - Я за последние десять, а то и сорок лет впервые пошел к женщине разговаривать. Я не люблю вас, женщин, но думаю, ты умнее многих и послушаешь меня. Вот увидишь, о тебе будут говорить хорошо. Спасибо за чай.
Дед Иван ушел. Два дня, по слухам, Роза сидела дома-болела, потом велела передать Алексею, что не может принять его предложения, потому что у нее в Ижевске есть парень, Саша, и она обещала приехать к нему, что она не хочет Алексея обманывать, хотя, конечно, он красивее Саши, но она честная и благородная, не то что Алефтина, и т. д. и т. п.
И уехала, как выяснилось, в Казань. В деревне посудачили и поняли: никакого Саши у нее нет, просто поняла девка, что позорит хорошего парня. И действительно, плохим словом ее не помянули...
Дед Иван никогда не думал, что парень, которому он дал ведро меду, ради которого ходил к гулящей девке, которого он утром не раз отпаивал портвейном, чаем и молоком,- что он пойдет в гору, станет бригадиром, окончит заочно сельхозинститут и будет утвержден председателем.
На собраниях веселее всех выступал он, говорил то на русском, то на татарском. В четыре утра, идя по селу, лентяев будили не только бригадиры, но и сам председатель Алексей Малышев. Он стучал в ворота или окна, звонко кричал
- Комаровы, Анисимовы, слышь! Три космонавта сели на лугах возле мельницы, спешите!.. Марья Васильевна, Тажи-абый умирает! Бегите! Он же вам должен?! Просит простить ему все долги, умирает.
А старик Тажи был врун. Он уже сколько раз притворялся умирающим, пел, лежа на цветном одеяле, молитвы, и все соседи, собравшиеся у него дома, прощали ему долги. А потом старик как ни в чем не бывало плелся по деревне, радостно моргая красноватыми глазами, стукая палкой о землю.
Старик Тажи, да и многие другие боялись председателя за его острый язык. А дед Иван часто думал: "Эх, был бы Алешка моим сыном! Почему мой-то не такой? Или была бы у меня дочь - и он бы на ней женился!..." Он очень любил Алексея. Председатель напоминал деду веселым нравом его старшего сына Алешку. Ах, Алешка, сам напросился, добровольцем... с храброго дяди, с Булата Фатова брал пример...
А еще председатель был дорог старику по той причине, что Алеша со своим младшим братишкой рос без отца - лет пятнадцать назад их отец прилег отдохнуть в поле, в тени соломенного стога... и его задавил, не разглядев в стерне, тракторист... вот такая беда. А сам дед Иван родом из села то ли Алексейкино, то ли Алексеево, которое напрочь сгорело, еще до революции... и отец его, сказывали, погиб в том пожаре... а мать померла еще раньше, от горячки, когда родила Ваню... Маленького сироту люди добрые вырастили и как подпаска использовали... а когда понадобилось, так и записали в бумаге с печатью: Ваня Сирота... Правда, кто-то вспомнил и его отца, добавил отчество: Егорович... Так что и Алексей, и Иван были сироты. А еще тем Алексей был близок старику, что фамилия у него Малышев... маленькие люди, стало быть, были в его роду, может, даже обиженные... Ну, есть, есть что-то общее!
И сегодня старик был страшно рад, что встретил Алексея Петровича. Почесывая стриженую под нуль голову, чуть заискивающе смеялся и бормотал:
- С ума сошли пчелы! Не понравился Мурзин пчелам! Может, одеколон такой... и он обиделся. - И, помолчав, в смущении спросил. - Жениться не собираешься?
Алексей, глянув на шофера, который закрывал капот машины, тихо и серьезно ответил:
- Выбирать от скуки жену - все равно что выбирать зеленее место на лугу. Все кажется - там вон трава гуще, коровы меньше ходили... А так, чтобы сердце треснуло... да, наверное, и девушек таких уже нет. Все за космонавтов и артистов повыходили. А я кто? Крестьянин. - И смеясь, потер ухо.
Водитель дал гудок.
- Что, Олег? Готово? - спросил председатель.
- Бензонасос...-буркнул тот,-однако поедем.
- Бензонасос...-проворчал старик, недовольный, что большой и серьезный разговор не получился, помешали.- Ерунда все это, техника, насос. Вон - лучшая техника! Насос так насос! Так говорю, Петро?
Жеребец стоял у воды, играя ушами, свесив внушительные мужские достоинство и глядя на тот берег.
- Шалун ты, дед, -сказал Алексей Петрович, влезая под брезентовую крышу.- Давай лови побольше рыбы. А лодку мы тебе организуем.
Старик, услышав про лодку, обиженно насупился, кивнул и долго стоял, глядя как уезжает Алексей вдоль реки и разбегаются гогоча гуси... 3 - Н-но, Петро! Чё ленишься? Скоро захочешь в кровати спать? Смотри у меня, понял, нет?
Лошадь старика понимала, заторопилась.
А он, сидя на арбе, глядел под ноги на проплывающую землю с желтыми стеблями щавеля, с темными сусличьими норками, на этот песчаник, покрытый зелеными колючками, вроде звезд. Старик соображал: "Эх, надо мне женить Алешку на моей дочери - на Шурочке. Сейчас ему тридцать два? Он ровесник Валентину. А ей сорок? Замуж вышла за Мурзина, когда ей было девятнадцать. Сколько же тогда было Алешке? Так-так-так... Тридцать два отнять двадцать один... Так-так-так... Одиннадцать лет? Хм... В одиннадцать лет он бы, конечно, на ней не женился. Он женился бы, если бы его попросил я сам, лет в двадцать, ну, в двадцать два. А ей тогда было бы сколько? Ей было бы тридцать. Ничего. Самый расцвет у женщины. Сейчас как раз в таком возрасте замуж и выходят. Все испытав, все посмотрев... Ох, как плохо, что Мурзин женился на ней! Стоп, смотри сюда!.. А если Алешке жениться когда-нибудь на дочери сына?! Сейчас ей два. Через пятнадцать лет можно будет замуж выдать. А сколько ему будет? Сорок семь! Самый возраст у мужчины!!! Но согласится ли он ждать пятнадцать лет? Я уговорю его. А если получается долго ждать... женю его на дочери Мурзина! Все-таки мама-то ее - моя дочь. Сколько Светлане? В девятом классе учится... Розовая, здоровая. Если через год, то ей будет... Что-то я запутался. Сколько же ей будет?.."
Арба катилась по сухой кочковатой земле. Старик сидел, жмурясь и загибая пальцы,- считал. Он запутался в цифрах. Он прикидывал самые разные варианты. Предполагаемую женитьбу на Светлане, дочери Мурзина, все-таки тоже отверг: "Не годится! У нее нос утиный, как у отца, и губу верхнюю, как утка, вверх тянет -изображает дитятю. Неженка! За водой не сходит - плечи бережет... Нет, нет, я не позволю Алешке на ней жениться! Ишь ты, чего захотел! Тьфу, я совсем запутался!.. Что же делать? Такой хороший человек пропадает..."
Старик опустил на глаза шляпу и тихо замычал, запел. Его никто не слышал. Только лошадь вздохнула - тяжело тянуть арбу по кочкам, дорога вошла в рему - выгон кончился, но и здесь, видно, паслись коровы и овцы: все кусты смородины, волчьей ягоды и тальника были обглоданы. Рыжие колючки, голые прутья торчали по сторонам на многие километры. Про траву и говорить нечего - она была выбрана зубами скота до самого корня.
Солнце уже раскалилось, хотя не было и шести часов утра.
Старик пел, и в его коричневых от загара руках шевелились вожжи.
- На долинах прекрасных я встретил тебя...- бормотал дед Иван сочиненную им самим по молодости в песках Средней Азии песню.-Твои щеки как розы цвели... а пальцы лилися как дождь... И сегодня розы цветут и дожди проливаются... Только нету тебя.
Мглистое небо дышало жаром, и лошадь перебирала ногами, глядя в землю. Темно-красные шишки кровохлебки плыли у дороги, огненно-фиолетовые репьи окружали лошадь и старика. Рема густела, заросли молодого дуба, осины и черемухи становились выше, дышать стало тяжело, здесь не было ни малейшего движения воздуха. От зноя кружилась голова.
- На долинах зеленых я встретил тебя,- пел дед Иван.- Твои очи как звезды цвели, а груди зрели как яблоки... И сегодня звезды сияют и яблоки зреют... только нету тебя...
Временами рема раздавалась, сверкало черное обмелевшее за нынешнее лето озерцо, и шелестела задетая жестяная осока, и вяло прыгали у воды крохотные песочного цвета лягушки. Гати стали жестки, как мостовые.
- Тпру! Стой! - Старик спрыгнул, подошел к Дубовому озеру - так он назвал когда-то это озерцо, и люди стали так называть. Прошуршал камышами, оказавшимися на сухом месте, словно в камень они вросли, заглянул в воду. Сел на корточки, сунул руку в черную жидкость - поднес ко рту.
- Горькая... спичками пахнет... понял, нет? - пробормотал старик. Сейчас он был чрезвычайно серьезен. Бабье лицо топорщилось седой щетиной комически-свирепо, губы кривились. Глаз почти не было видно - мохнатые брови закрыли их. Старик долго стоял и хмурился на берегу. Потом отер ладони о штаны и поехал дальше.
- Я был прав...- бормотал он.- А вы смеялись... Потом благодарить будете. У меня - чутье!
Жеребец прибавил шагу-арба, переваливаясь с кочки на кочку, поскрипела дальше.
В Дубовом озере давно уже не было рыбы - всю ее вытащил дед Иван и перевез в Ветреное озеро. Из озера Ста Репьев тоже вывез. Как это получилось?
Дней десять назад к старику домой прибежал братишка Алеши - Сережка, тоже зубастый как щуренок. Прибежал - запыхался.
- Дедушка Иван, на том берегу рыбу ведрами ловят! Лопатами, дедушка Иван!
Сын Валентин гоготнул, как гусь, но старик стрельнул на него бешеными глазами. Он-то сразу понял, в чем дело. Он знал - такое может случиться. Но не думал, что так быстро,- еще не минула середина лета. Ох, беда!
Старик запряг Петра, взял сети с мелкими ячейками и, посадив мальчонку на задок, затарахтел на тот берег.
Когда он подъехал к озеру Ста Репьев - вон оно, осталось слева, одна тина, зеленое дно,- там стояли трое, все из Кал-Мурзы. Увидев старика, растерялись и разозлились.
- Ну и что! - начали кричать они, переходя в наступление, боясь штрафа.- Все равно подохнет рыба! Она уже сонная, еле хвостом ворочает. Говори, что мы сделали плохого? Ну, отдадим мы ее тебе, Иван Егорович!
Но старик на них даже не взглянул. Ногой шевельнул две брошенные сумки из рогожи - черно-желтые караси в синей траве и тине, тараща красные глаза, скользили из них на землю. Килограммов тридцать, черт с ними! Надо спасать мелочь.
- Убирайтесь отседа! - хрипло закричал старик. Голос его был страшен.- Ублюдки! Чтоб я больше не видел вас! Вон, вон!
Старик трясся, топал ногами, тыкал указательными пальцами в сторону деревни.
Перепуганные земляки рванули было, оставив рыбу, но Иван замахал сухим кулачком:
- Заберите! Раз погубили - заберите! Бессовестные! Я вас в тюрягу посажу! У меня родственник в милиции работает!..
Браконьеры, прихватив карасей, исчезли в тальнике. Старик, не меняя свирепого выражения лица, разулся, закатал штанины и приказал мальчишке:
- Бери за тот конец бредешка.
Они ступили в чавкающую непролазь, и, когда бредень растянулся во всю длину, дед сам зашел на середину озера - здесь вода была по пах - и, прижимая бредень ко дну, описывая полукруг, кряхтя, одновременно с мальчишкой выволок сеть на берег. В мотне вяло возились караси и сорожки, крупные, мелкие, разевали рты и мгновенно гасли.
- Скорей! - крикнул старик.- Шнеллер! Тащи на арбу тины.
И сам тоже бросился, обрезая пальцы, рвать осоку, собирать из воды болотную ряску, выдирать с гулким щелчком лилии - и все это на телегу. Мальчик помогал, он почти задохнулся. А старик подбадривал:
- Во всей деревне единственный человек нашелся - с умом, как настоящий мужчина. Это ты. Алеша обрадуется, что у него такой братишка растет. Молодец, что меня нашел,- ай-яй, как быстро озера пересохли... Вода теплой стала, рыбе плохо. Еще один-два дня, парень,- и она засохла бы в грязи, как золотая гребенка.
Всхлипывая от пота, текущего по лицу на губы, он бормотал все это, а тем временем руки делали свою работу: рыба вывалена была в арбу на зеленую подстилку и травой же мокрой закрыта.
Старик с мальчиком зашли в озеро еще раз - теперь старик забрел в воду справа - и рыбу выволокли слева от телеги. Снова - ведра два красно-золотой мелюзги, и среди нее-два огромных леща величиной со шляпу старика.
- Ух, рыба! - шепнул мальчик, тараща глаза.- Царь!
- Тебе дарю,- важно сказал старик.- Заслужил.
Они быстро погрузили улов на телегу и заскочили сами. И старик погнал, свистя и гикая, вращая в воздухе прутиком.
- Иэх!
Телега зачавкала, задребезжала, от первого рывка вся рыба, тяжелая и склизкая, чуть-чуть не вытекла из травяного ложа назад, на дорогу,- вовремя заметили.
- Куда теперь их? - спросил мальчишка.
- На Ветреное.
Это было самое длинное, самое надежное водохранилище в этих карликовых ягодных лесах. Там почти всегда дул легкий сквознячок-может, потому, что справа росла большая дубовая роща, а слева-курились луга, и воздух перетекал.
Старик и мальчик выпустили рыбу в Ветреное озеро, попили из него и повернули назад. Ничего, что вверх брюхом плавает,- очнется, оживет,
- Я знаю,- сказал Сережка,- они ужасно живучи. Особенно лини, да? Дедушка Иван? Прямо из пирога выскакивают?
Старик смеялся беззубым ртом и погонял лошадей.
- Какая работа у вас интересная... - вздохнул мальчик.- Вот вырасту, рыбаком стану. Возьмете?.. А почему... а почему у вас помощников нет, дедушка? Я же слышал, целая бригада.
- Бригада?-издевательски протянул старик.- А как же! Я и есть бригада! Спасибо еще твоему брату - лошадь разрешил купить, насчет сетей помогает. Ах, кому это надо, сынок, с утра до вечера на лодке жариться, если в колхозе он в три раза больше заработает? Вот, смотри - кило рыбы стоит тридцать копеек? Ну зачем им работать в бригаде и рыбу сдавать в общий котел по тридцать копеек? Любой у него купит за рубль килограмм... а то и сам поймает втихаря да сам продаст - по рублю за кило! Понял, нет? Днем в колхозе, а вечером на реке.
- И никого у вас не осталось? - тихо спросил мальчик, жалея старика.
- Остались... Митька остался, Дмитрий Иваныч.
- Он пьет!
- Ну и что? - удивился и усмехнулся старик.- Зато - мастер. Такие лодки делает!.. Айда, Петро!
Они снова подкатили к озеру Ста Репьев. Старик и мальчик три раза процедили бреднем это крохотное озерцо, вымазались в черной тине, взбаламутили остатки воды. Караси, прячась от палящего солнца, лежали, зарывшись в илистое дно, под водорослями, под камышевыми корешками. Старик и мальчик ногами вспарывали зеленый покров дна, пальцами ног выковыривали скользкую тяжелую рыбу - караси и сорожки бултыхались в мутном водоеме, и рыбаки бреднем вытаскивали их на берег.
- Уф! - тяжело дышал мальчик, скаля белые зубы.- Никогда не думал, что рыбу так можно ловить. Вот - руками поймал. Возьму?
Старик кивнул, Сережка понесся к кустам, где в лопухах и траве лежали два огромных леща - подарок старика. Мальчишка завернул вместе с ними еще и сорогу. А рядом, под брезентом, трепыхалась крупная рыба старика - целая гора, пересыпанная желтой солью.
Старик и мальчик два раза ездили к Ветреному озеру - отвозили спасенную мелочь. Ни один карась, ни одна красноперка не остались на поверхности - все ушли в глубину, спасительную холодную тьму. Озеро блестело и морщилось.
Старик и мальчик с ног до головы были в зеркальной чешуе, прозрачной слизи и пепельных нитях водорослей.
- Ну как наша работенка?-спрашивал старик.- Нравится?
Уставший до смерти мальчик, закрывая глаза, отвечал:
- Да!
- Упрямый...- хвалил старик.- Вырастешь - возьму к себе. И девушку сам тебе найду. Понял, нет?
Они в последний раз вернулись к озеру Ста Репьев, Иван Егорович самолично слазил в воду, медленно побродил, щупая ногами дно, глядя пристально вниз.
- Дней через пять совсем высохнет. Надо завтра еще разок поскрести. А теперь - едем к другому озеру. Чует мое сердце, там тоже плохо...
Лицо мальчика скривилось. Он едва на ногах стоял. Он думал, что работа уже закончена.
- Н-да...- задумался старик. Они сели на берегу, на горячем взгорке. Безоблачное небо слепило землю, голубые холмы вдали трепетали, как воздушные змеи, кузнечики прыгали вокруг, оводы и мухи, облепившие коня, звенели...
Вдали, со стороны деревни, показался человек. Дед Иван всмотрелся и сплюнул.
- Возвращается...- сказал он.- Наверное, за сетью. Интересно, чем они дно ковыряли? Почему ты сказал - лопатой?
Мальчишка спал, привалясь к плечу деда Ивана. Старик осторожно положил его на землю, взял за уздцы лошадь и откатил назад телегу, пристроил мальчишку так, что тот оказался в тени. Сам шагнул навстречу односельчанину.
- Не сердись! - начал тот издалека, снимая кепку и озираясь по сторонам.- Не обижайся! Я до самой деревни дошел и решил вернуться. Я сказать тебе хочу.
- Что ты мне хочешь сказать? - враждебно спросил старик.
- На Дубовом озере вода черная стала, как смола. И мелко - плавники видно у рыбы. А Зеленое озеро совсем усохло. Сегодня лужа одна осталась, я руки мыл - двух раков вытащил.
Старик молчал.
- В Зеленом озере в тине мелочь есть. Мы только крупных с десяток лещей взяли. Ты мне поверь.
Старый рыбак знал этого краснолицего парня. Звали его Андрей. По слухам вроде бы не вор, шоферит в колхозе. Дед кивнул. Мол, говори.
- Если ты не против, Егорыч, я помогу тебе. А то ведь трудно одному...
- У меня помощники имеются...- щурясь, протянул загадочно старик.- И не только малый. Но спасибо и тебе - вернулся. Значит, совесть еще на месте. Затяни ее потуже ремнем. Понял, нет?
Они посмотрели на спящего мальчишку. Нужно было ехать на другие озера. Но куда девать выловленную большую рыбу? Центнера полтора будет.
- Эй, Сергей Петрович! Вставай! - Еле растолкав мальчишку, дед Иван ему объяснил: - Поедешь домой, заведешь лошадь к нам во двор, скажешь Валентину - пусть выгрузит в погреб, возьмет с собой мешки и срочно на Зеленое озеро, а если нас там не будет,- на Дубовое. Понял?
- Ага,- ответил Сережка, моргая левым глазом и отдирая пальцем от щеки серебряную чешуйку.
Арбу нагрузили, мальчишка отложил отдельно три свои рыбины, обернутые вялой травой. Дед Иван достал из черной старой сумки щепоть крупной соли и присыпал серегиных лещей, чтоб не испортились.
- Спасибо тебе,- сказал старик.- Сегодня больше не приезжай, дело взрослых. Надо будет-сам позову. Держи ухо на крыше.
Потом они с краснолицым Андреем взвалили на плечи бредень и пошли по знойной реме. Мальчик погнал телегу в Кал-Мурзу...
Очень тогда они все намаялись - до вечера возили рыбу с обмелевших озер на Ветреное озеро. Караси, лини, красноперки возились в жидкой грязи - черные, словно и без глаз, живые, страшные,-в руки брать непривычно. Дно бывшего Зеленого озера прямо-таки скребли бредешком, чугунные кучи тины с одолень-травой и рыбешкой взваливали на арбу. Солнце катилось по огненному небу, дышать было нечем. Вились и липли к мокрым рукам и ногам оводы, мгновенно жгли плоские легкие слепни. Соль ела глаза, морщины на шее...
Валентин, высокий, сутуловатый, тряс головой с торчащими во все стороны ярко-рыжими кудрями, бестолково топтался, как баран, и злил старика.
- Гадство! - ругался дед Иван.- Ты чего стал?! Ты как стоишь?! Как ходишь? Умный больно? Нагнуться боишься?
У сына на кудрявой голове мокро блестела узкая розовая лысина от лба до затылка - словно бритвой полосу пробрили.
- Закрой свою профессорскую плешь и работай! - рявкал старик, нагнувшись, перебирая ячейки сети, вытягивая растительный сор, встряхивая раков и неотличимых от грязи пиявок.
- А что мне делать? - вежливо спрашивал сын и стоя, вытянув руки, кончиками пальцев теребил сеть.
- Траву иди рви!
Великовозрастный худой сынок, отец двухлетней дочурки, директор Дома культуры, садился на землю, иронически улыбаясь себе, и дергал вокруг осоку. Он дергал, мотая головой на тонкой шее, и на разговоры старика не откликался, лишь мученически и напуганно вскидывал невероятно голубые глаза, молча смотрел минуту на отца и подчеркнуто покорно рвал зелень.
- Хватит! - кричал старик.- Ты кому ложе готовишь? Корове или карасям? Иди на Ветреное. Чай вскипяти. Приедем с Андреем - чтоб был чай! Со смородиновыми листьями! Понял, нет?
Когда старик с краснолицым парнем прикатили к большому озеру, чай был готов. Хороший клокотал чай на костре - крепкий, цвета лужи в дубовом лесу - золотисто-коричневый.
Но работники сперва искупались - смыли с себя синие и фиолетовые полосы тины. Сразу выступили на их ногах и спинах оранжевые нити порезов - следы камыша и осоки. Старик кряхтел, беззвучно смеялся черным ртом, - ему полегчало.
- Валентин, давай и ты! Испекся же на солнце! - подобрел старик.
Сын подошел к берегу, вежливо ответил:
- Отец, я не хочу купаться, я себя вполне сносно чувствую, так сказать.
Работники полезли из воды, разгребая полусонную, оживающую в чистой воде рыбью мелочь. Бросились к костру.
- О-о, чай!-сказал старик, отхлебывая из кружки и закрывая глаза.
Валентин, опустив голову и укоризненно светя прямо на старика своей обширной лысиной, чаю не пил.
- Спасибо,- ханжески благодарил он отца.- Я не хочу. Вы работали - вы пейте.
Старик свирепо усмехнулся и ничего не сказал...
На следующий день дед Иван, Дмитрий Иванович и больной Ибрагим (помогал еще тот самый мальчишка - Серега) занялись отловом рыбы в Дубовом озере.
Озеро необъятно - сделали заходов двенадцать. Сначала крупноячеистой сетью прошлись - и пудов двадцать увезли в село. Были здесь и щуки - пятнистые полутора-двухкилограммовые хищницы, но больше карасей и лещей. Потом полезли в воду с мелкими бредешками, и все повторилось, как в первый день. Остро пахло тиной, серой, человеческим потом, солнце нещадно палило - кожа на белых плечах больного Ибрагима заалелась, он беспрестанно пил воду, но домой не уходил. Дмитрий же Иванович, хоть и моложе, но послабее деда Ивана. Он явился сумрачный с похмелья, по длинному его носу катилась мутная слеза, но старик все же подключился к работе, ворочал пуды грязи - только в руках и спине пощелкивало...
В деревне который день ходили слухи, что Иван Егорович сошел с ума, да и дружков своих заставляет делать несуразное: такого никто не помнит, чтоб из озера в озеро ведрами воду таскали, да рыбу в арбе возили из озера в озеро. "Себе дороже! - говорили умники и лоботрясы, тряся лбами.-Красиво, но-не окупится. Взял рыбу - вари ее! Все равно уснет и не проснется. Лещи за три минуты умирают,- говорили они.- Карась за десять. Щука - за полчаса. Этот старик делает пустое дело, над ним смеяться будут наши внуки ..."
Но дед Иван прекрасно знал, что делал. И уж сколько какая рыба в мокрой траве может продержаться, знал всю жизнь.
А тут еще радость - председатель колхоза выделил старику в помощь десять человек и пять лошадей, и целую неделю односельчане, кое-кто и нехотя, с утра до глубокой ночи спасали рыбные угодья. "Если мне построят башню из золота, я залезу на нее и плюну на всех, кто не понимает!"- думал дед Иван, кривя лицо, сокрушаясь, что люди в селе заелись.
И случилась беда - ночью помер Ибрагим Закиров, старый дружок Ивана. Взяли неожиданно помер. Это был сильный, как конь, с налитыми кровью глазами татарин, любил играть вечерами на мандолине неаполитанские и кубинские песни. В знак особого восхищения старик Иван, бывало, зажмурив рыжие глаза, садился на землю или на пол возле ног игравшего Ибрагима и так сидел.
Сосед Ибрагима, ленивый Рафаил с губами женщины, учитель пения в школе, проблеял на похоронах:
- Гибнет наша интеллигенция, не уберегли... не жалеем друг друга...
Старик Иван, едва не взвыв от невысказанных, но всем понятных укоров в его адрес, подступил к яме, в которой плотники по законам мусульманского захоронения соорудили плотную узкую деревянную комнатку, и там уже лежал Ибрагим.
- Дорогой мой друг, - сипло, еле слышно от переживания произнес дед Иван. - Спасибо тебе от всех нас, понял, нет? Если я в чем виноват, прости, понял, нет?..
Какой-то молодой человек засмеялся от этого "понял, нет", но народ всею сотней глаз сурово глянул на засмеявшегося, и тот замолк и отступил подальше. А дед скорбно продолжал:
- Если бы сейчас можно было поменяться с тобой... ты моложе меня на три года... я бы согласился... прости, что обменяться не могу, понял, нет?..
Ибрагим был вдовец. Пышная женщина в синем костюме, дочь его, поплакала над ним, разрешила сельсовету продать дом и уехала - она жила в Казани...
Дед Иван выпил на поминках и запил с этого дня.
А тут еще приехал Мурзин...
.......................................................................................................................................
А сегодня дед Иван ехал за сетями, стоявшими на Ветреном озере и Великом озере. Предстояло снять улов и еще забрать лодку, дать отдохнуть этим водам. Теперь дед займется старицей на левом берегу - там он не был месяц...
Старик катился на телеге мимо Дубового озера, пустого и черного, и бормотал про себя:
- Ах, Ибрагим, и с тобой мы не успели породниться... ты все ждал в гости внука... а его даже проститься не привезли...
И снова, и снова размышлял про сына:
- Почему мой Валька таким вырос? Почему не Алешка мой сын? Почему Сережка не мой сын или внук? А не поженить ли Серегу на моей внучке? Как же я сразу не подумал! Ему - пятнадцать лет, ей - два... - старик зашевелил пальцами, стал считать.- Прекрасная разница в возрасте! Значит, через пятнадцать лет я ее выдам замуж и с Алешей породнюсь. Сироты всех стран, объединяйтесь! А сколько же мне тогда будет? Мне будет, слава тебе господи и аллаху, девяносто... хм! Ничего особенного! Вон Арслан-бабаю девяносто... Ох, надо, надо его навестить! Сегодня по дороге на старицу заверну на пчельник. Слышал, он многих не узнает... Меня-то узнает, небось! Одинок я, одинок... как фонарь в пустыне... как рыба-кит в океане...
И ехал и ехал старик по ржавой иглистой реме, ягоды шиповника уже пожелтели - что-то рано; на стожках сена, кошенного три недели назад, уже пожухли, стали ломкими листья тальника, накинутого сверху, чтобы ветром сено не разворошило. Сверкали стрекозы, словно это трескался знойный воздух.
Иван ехал, опустив на глаза шляпу, и по запаху узнавал, что арба миновала горячие смородинные кусты, и снова шелестели над ним безо всякого, кажется, ветра жесткие листья дубков. Старик любил дуб. Он кивнул и сделал свирепым лицо.
"Крепкое дерево! Лист крепкий! Со всех сторон время его глодало, как коза, - вот и стал он по краю извилистым. Но выжил, как и я! Чего только в моей жизни не было!.. Нищета... две войны... нэп... Узбекистан... Туркмения... жуткие ночи... а я жив!"
- Н-но, Петро! Чё, спать захотел? Перину дать? Как не стыдно, товарищ!..
"Зря они все смеются, когда я про Перекоп или про басмачей... Ведь это у меня было, было! А Валентин?! "- Да ладно, завел пластинку... на эту тему мы тебя уже слушали!" Хм!.. На эту тему. Черт с вами... Вот его ровесник Альберт, "Али баба", понял бы меня!"
Он вспомнил Альберта, чернявого мальчишку с внимательными, близко посаженными глазами. Тот ужасно любил таинственные и страшные рассказы деда. "Я ему кто? У его отца, у Булата, мать и моя жена - родные сестры... Я мальчику двоюродный дед? Ах, Али Баба, далеко уехал, геолог, и тоже потерян для всех нас, деревенских..."
Конь мотал хвостом, разгонял летучую тварь, дорога пахла сухим, раскаленным коровьим кизяком, и старик пел себе под нос:
- На долинах прекрасных... я встретил тебя... твои уста были слаще малины... волосы сияли, как мед золотой... сегодня всюду славят малину, и мед золотой пьют... только нету тебя. * * * |
