| | | | | ||
| Новости | Писатели | Художники | Студия | Семинар | Лицей | КЛФ | Гости | Ссылки | E@mail |
|
|  | | | | | ||
|
Роман СОЛНЦЕВ Из “Сибирских хроник” ОЧИ СИНИЕ, ДЕНЬГИ МЕДНЫЕ
повесть
Посмотри на меня, Василиса! Из стихов А. Сабанова
Глава первая. НЕВОЗМОЖНОСТЬ ПОНЯТЬ 1. Зашел в магазин купить плавленых сырков и замешкался - отгораживая пространство, здесь теперь торчали никелированные столбики, соединенные сияющими цепями, - магазин работает опять, как в советские времена, - с кассой по выходе. О да, Андрей не обратил внимание - над входом появилась красочная вывеска с колбасой, виноградом и цветами по краям: “СУПЕРМАРКЕТЪ”. Добавились проволочные корзинки, обязательные для покупателей, да форма на молоденьких продавщицах, похожая на форму стюардесс. Девушки сегодня - редкое дело - молчали, меж собой не переговаривались, но, стоя по другую сторону витрин, старательно улыбались посетителям, как тот стюард - почему-то вспомнилось - из романа про знаменитого капитана Немо, который (стюард) умирал молча и с улыбкой - то ли из нежелания открыть перед незнакомцами свою национальность, то ли привыкнув к бессловесному героизму. Однако, плавленых сырков не было. Между массивными комками ветчины, обтянутыми крест-накрест фабричной леской и напоминавшими морды бульдогов в намордниках, и как бы под их охраной, имелись, конечно, имелись в наличии сыры немецкие и голландские, венгерские и бельгийские, круглые и овальные, как хлебы, и в виде труб и в виде квадратных кирпичей, в разноцветных одеждах, - нежные, они мерцали под мягким светом ламп, позевывая на разрезе маленькими ртами дырок, интригуя иноземными названиями, но все они были явно дороги. И дело не в их огромных размерах - лежали тут и мелко расфасованные, в серебряной бумаге, как раз годящиеся - как и наши плавленые - для намазывания на хлеб. Но эти были сложены плотными клинышками в круги и эллипсы, и представляли собой, судя по крохотным разъясняющим картинкам, чудесные сорта с креветками, с ветчиной, грибами, травами, к тому же были запечатаны сверху прозрачными крышками... Небось, всего парочку долек выковырять и продать не захотят? Нет, не захотят. Оставалось почесать в затылке, как чешут в затылке все персонажи из сказок, ибо в таком магазине человек начинает ощущать себя персонажем, попавшим в несомненно сказочный мир. А поскольку Андрей Сабанов - русский, простой, так сказать, мужичонка из похоронного оркестра (первая скрипка, господа!), он и чесал в затылке. Точно таким образом чешут пальчики знакомой арфистки Оли по струнам, когда она выводит ласковые мелодии-переборы Рамо или Глюка. Когда-то она поглаживала-почесывала именно так затылок Андрею (тренировалась и в полусне)... Хотя зачем вспоминать милую белогрудую, как свеженаметенный вешний снег, Оленьку, если она уже давно замужем, да и Андрей совсем еще недавно был женат и даже любил абсолютно неразвитую в музыкальном отношении даму... Надо уходить. Пришел с пустым карманом - надо уходить. Время приходить - и время уходить... Если явится новый Сталин, то, вне сомнения, он более усердно, чем тот, усатый вурдалак, учитывая усталость народа от политики, примется использовать слова и ритмы из Книги всех времен. Время “кюшать” и время “нэ кюшать”. Время разбрасывать камни - и время собирать оторванные головы... Андрей и вправду хотел уже удалиться ( был нетерпелив, стоял из чистого мазохизма), да вдруг заметил повернувшуюся возле (и ниже) своего правого плеча тоненькую, обрызганную насмерть духами горделивую молоденькую женщину. Стоит как солдатик или как балерина в классе перед зеркалом. Надо сказать, почти девочка, но очень изысканно и дорого одета. На ней - голубая шелковая блузка, синяя юбочка с оборками, синие бархатные туфельки с синими камушками на ремешках. Да на левом запястье - серебряный браслет с голубыми камушками, в правой ручке портмоне из синей опять-таки кожи. Личико у девочки будто в белой маске ( грим или тонко помолотая мука?) - господи, зачем так мажется? Юная, чтобы показаться еще юнее? А вот волосы светло-рыжие, о которых вполне можно сказать - золотые... нарочито спутанные, как бы мокрыми локонами спускаются до плеч, как у красавицы Венеры на картине Боттичелли... Правда, у той глаза зеленые, а у этой, разумеется, синие, да еще обведены синим карандашиком... русская дуреха. Хоть и выпятила подбородочек, как какая-нибудь американка. Наверное, предобрая душа. Но когда Андрей заглянул ей в лицо, как шмель в подсолнух, эти глазки, даже не заметив человека, сонно перескочив, уставились на сверкающую витрину. Это уже всерьез. Это уже хамство. - Вам что-нибудь еще?.. - прыгала птичкой с той стороны прилавка продавщица, видимо, не первый день зная юную гостью. И юная гостья тихо что-то молвила. То ли “цванциг”, то ли “тильзицер”... В общем, нечто иностранное, скорее всего немецкое, со всякими “ц” - близкое к Моцарту. И верно, вот уже продавщица режет ей роскошный, цвета спелой дыни сыр. Лучше бы она этим своим широким ножом взяла да зарезала незнакомку, гордую - ишь, личико вскинула. С такой красотой да с деньгами мелькать в постсоветской стране, когда у многих граждан в кармане пусто, а у отдельных господ с высшим музыкальным образованием, живущих в однокомнатной квартирке на первом этаже, стоят на столике всего лишь три сиротливые бутылки пива (кто угадает - российского или баварского, тому приз - машина “Volvo”! Ха-ха!..) в связи с собственным днем появлением на свет, где уже побывали Моцарт, Пушкин, Вавилов, Микельанджело, но ведь не удержались ( грустная шутка), а я еще живу!.. И надо бы чем-то закусить, да зарплаты нет четвертый месяц, если не считать подарка алкашей - червонца - за то, что сыграл им вчера с завязанными глазами “Гоп со смыком”... Да, да, всё так. А когда растерян, и не ты один, когда многие вокруг еще и озлоблены, лица у людей становятся некрасивыми. Это Маяковский написал когда-то: “Запомните, в шестнадцатом году в Петербурге исчезли красивые люди?..” Так вот, они опять исчезли. И в этакой угрюмой стране выходить на яркий свет подобным красоткам просто негуманно. А она, юная сияющая леди из новобуржуазной семейки, не понимает. Как сказал бы, желчно смеясь, любимый писатель Андрея В.П. Астафьев: “Не понимат! Потому что не проходила ни истмат, ни сопромат!” Вот у нее в проволочной корзинке уже покоятся палка сервелата, кусок сыра в желтой накидке, жестяная баночка с черной икрой и еще стеклянная конусообразная - с красной. И ведь не уходит, зараза, что-то еще берет! Ясно, как то, что до-диез - это и есть си-бемоль, живет неподалеку, пришла в магазин, где ее знают. Еще раз равнодушно скользнула гляделками своего намазанного отрешенного личика мимо Андрея, мимо всех живых. Вот она, тряхнув золотыми, как бы мокрыми локонами, расплачивается с кассиршей, которая от восторга едва не плачет, принимая ее деньги... Вот красотка-манекен уже за пределами ограды перекладывает покупки в большую кожаную, опять-таки синюю да еще - опять-таки - с синими камушками по углам хозяйственную сумку. Андрей, естественно, ничего не взяв, шагнул следом за светлые цепи и стоял, не сводя глаз с этого равнодушного чуда. Как дрыгается в кармане в полузабытом детстве гибкий обрывок хвоста, сброшенного ящерицей, так внутри всего существа Андрея, как это бывало с ним только в самые счастливые минуты, запрыгал-засверкал обрывок обольстительной мелодии из “Кармен” Бизе, того самого, о ком сестренка изумленно когда-то спрашивала у нервного угрюмого братца, пилившего на скрипке: “Без чего? Без “э”?” Что-то в этой синеглазке было ему непонятно. Хотя неспроста она ему в день рождения встретилась, ой не неспроста. Оркестр, вечно звенящий в мозгу Сабанова, замолк. Палочка дирижера, взлетев, замерла. |
|
| | | | | | ||
Спокойно, очень деловито в свои пятнадцать-шестнадцать лет сложив купленное, вскинув небесные глаза - но не высоко, а только до уровня горизонта - чтобы видеть дорогу, да и глядя-то перед собой как-то неопределенно (уж не слепая ли она?), юная богиня пошла себе, неторопливая - цок-цок... не обращая внимания ни на то, что справа, ни на что, что слева ( не из английской же королевской она семьи!..) - словно абсолютно уверена, что так и должно быть - она богата и ослепительна, а все вокруг не стоит ни малейшего интереса. И даже когда некий южный товарищ в серебряной двужопой иномарке лихо подвернул к тротуару и, откинув дверцу, золотозубо, горячо, щедро что-то ей предложил на своем орлином языке, она словно и не расслышала его - даже не отодвинулась от края тротуара... Плыла как пава дальше. А может, у нее горе? Она будто в обмороке? На ее глазах, как на переспелой смородине, дымка печали? Андрей, Андрей, нельзя же так легко судить о человечке! Псих, ты не внимателен! Но увы, нет на ее ласковых глазках никакой дымки печали, а просто они, глаза, струятся мимо всех чужих глаз, словно играют в игру, словно созданы из синего воздуха, как помнишь - в школьные годы колечки табачного дыма выпускали изо рта... уплывают, проплывают мимо, не удостаивая внимания. В прежнюю эпоху так вели себя, должно быть, дети и внуки членов Политбюро... но те вряд ли сами ходили за покупками? А если этакая блажь и влетала в их пустые, как гитары, головы, то, небось, следом за ними топали секретные охранники. Оглянувшись, Андрей никакой охраны, конечно, на заметил. Брели, сося розовые шарики на палочках, два молодца в спортивных бликующих костюмах зеленого цвета, да толстая беременная мамаша катила на коляске двойню... Да хрен с ней, с юной девицей! Может, он встретит сегодня еще и другую. Мало ли на свете иных милых прелестниц, готовых помочь Андрею скоротать вечер, а то и оставшиеся 70 (60, 50, 40, 30, 20, 10...) лет. И вообще, зря мы придаем значение событиям, совпавшим по времени с неким важным для нас событием. Встреть он ее вчера, не в день рождения, - и внимания бы не обратил, ибо не ждал ничего такого уж особенного от жизни, был весел, сыт, рассеян. Так что же он, до сих пор стоит, глядя вслед пропахшей парфюмерией до пят незнакомке?! Уставился на пустышку, которую родители нарядили, как елку!.. Андрей скрипнул зубами, крутнулся на стертых каблуках и пошел вон. Да, да, именно - вон, ему всегда нравилось это слово. “Вышиб дно - и вышел вон. Пушкин.” И замерший было оркестр грянул продолжение - и его, Андрея, скрипка там ослепительно пела и царствовала... В этот вечер он медленно пил пиво, заедая копченой рыбьей мелочью, купленной у мужичков на углу, и тускло смотрел, раздвинув тюлевые шторы, на улицу. Квартира ему попалась при размене, как уже отметил автор этого печального повествования, на первом этаже. Ночью в окно совались любопытствующие бомжихи - приплющивали к стеклу широкие носы и свинячьими глазками многообещающе моргали. В ответ на это Андрей хватал инструмент и, встав в демоническую позу, изрыгал несколько резких диссонирующих звуков. Испуганные дамы бальзаковского возраста мгновенно исчезали, как странные видения ночи. Державин бы написал “нощи”. Но тоска - это не ария Тоски, это ближе к волчьему вою... Андрей недавно и сам, напившись вдрызг после удачной панихиды (хоронили местного уголовного авторитета, заставили играть два часа подряд, но и заплатили щедро...), приплелся домой уже ночью и, открыв форточку, высунул далеко в темноту руку - вдруг кто-то заметит да и пожмет ее... Точно так делал Андрейка в детстве, в звездные ночи, надеясь, что ему пожмет ее с небес марсианин! Но сегодня-то что делать? Взять скрипочку да заиграть бешено? Новые, еще мало знакомые соседи начнут стучать в стены. А если сказать им: платите, тогда не буду играть? И кто знает, может, и заплатили бы? Говорят, в Ереване есть ( или был? Слышал лет семь назад, во времена СССР) некий хирург-академик, которому несли взятки, лишь бы не он оперировал... Но ведь Андрей замечательный скрипач, умеет и хорошо играть... Правда, теперь желательны, господа, помедленнее вещи... Рука, рука. Но что о ней говорить?! Андрей пил и не пьянел, хотя был голоден с утра, как в светлые консерваторские годы... Но тогда-то грели мечты о мастерстве и всемирной - не меньше! - славе.
Всю-то я вселенную проехал - Открыл футляр - похожая на маленькую тупую женщину, красная скрипка возлежала на черном бархатном ложе. Каждый раз нужно цепко ее хватать, уговаривать, учить говорить чистым голосом. Скрипочка была недорогая - видимо, беспородная. Андрей купил ее еще в юности в комиссионке - заработал в речном порту за полтора месяца погрузкой картошки и цемента... Корпус по цвету, как кипрейный мед или даже сургуч. С одного бока, на обечайке, - царапина в виде буквы “V”... Впрочем, она аккуратно замазана прозрачным лаком. Колки по форме несовременны - с крылышками, как у бабочек. В эфы заглядывай, не заглядывай - никакой этикетки мастера на нижней деке не увидишь. Но звук радостный, плотный, если не форсировать игру... Кто знает, кому ранее принадлежал инструмент. Андрею покупка досталась в годы первого исхода евреев из СССР... еще Брежнев был жив... Имелась, правда, еще одна скрипка, на которой Андрей играл в восьмидесятые годы, солируя в оркестре филармонии. Почти черная, плоская, с чуть удлиненной “талией” - говорили, будто бы изделие Витачека... Но она есть собственность филармонии, покоится ныне в специальном сером сейфе в кабинете директора... доведется ли еще Андрею взять ее в руки?.. Выскочил на улицу. Нет ничего горше одиночества в позднелетние вечера, когда уже рано темнеет, улицы пахнут фруктовой гнилью, когда низко носятся ласточки в померкшем серо-багровом небе... впрочем, скорее всего, летучие мыши. Да, да, морда одиночества - это сморщенная мордочка летучей мыши, которая вцепилась лапками в твои волосы и нюхает их... Постоял - вернулся в подъезд, сунул походя, машинально руку в почтовый ящик - странно, шебаршит некая записка. Прошел к себе, включил свет: “ Г. Сабанов! (Раньше написали бы “Т.” или “Тов.” Сабанов. А “Г.” - это как говно. Уж пишите “Гос.”) Мы приглашаем вас выступить у нас, в детском приюте по ул. Свердлова, 3-А завтра, в 14 часов. К сожалению, оплатить игру не сможем, но чем сумеем отблагодарим. Убедительная просьба - не отказать. Дети ждут.” Неразборчивая подпись. Дети ждут? Хорошо, он сыграет им. Что исполнить? Вокализ Рахманинова? “Лебедя” Сен-Санса? Ну и, если захотят петь, Андрей подыграет несчастным сиротам... Детям надо бесплатно помогать. Он тоже был дите. Ей богу. Спал, накрывшись с головой, и грезил музыкой... И до сих пор он так спит, и до сих пор грезит. И всю жизнь ночами мерзнет...
2. СОН САБАНОВА И вот иду я, как по льдинам, по облакам - и я предстал Я лепечу ему: скажите, мы Вашим движимы умом, Иль все обман - и труд напрасный, и это только сны мои. И рек Господь страшнее грома, да так, что онемел я весь: Или воруешь? В тайном блуде и пьянстве тратишь жизнь свою? Могу ль дерзнуть на то, о чем я мечтаю в самом сладком сне? А может, сами сочинили мы Бога?.. Людям нужен стыд,
3. Детский приют располагался в двухэтажном деревянном доме, обитом зелеными плашками в “елочку”. Одна из стен - левая, если смотреть с улицы, с пустыря, - выпучилась, словно там некий карман, куда дети насовали всякого своего добра. Дощатая крыша также казалась зеленоватой, но не от краски - от плесени и наросшей травы. Зато над ней горделиво торчала самодельная телеантенна и вертелся флюгер с жестяным петушком. Ворот не было - от них сохранились выщербленные кирпичные столбы, между которыми стояла женщина средних лет в белом халате, с ячменем на левом глазу и шерстяной ниткой на правом безыменном пальце. Она держала в руке пучок желтых хризантем. - Вы Сабанов? - Она протянула человеку со скрипкой цветы. - Вера Александровна. - Мятое доброе ее лицо улыбалось. - Мы уж боялись, что не придете... Дети так готовились. По скрипучей деревянной лестнице, где некоторые истертые ступени напоминали седла, они поднялись на второй этаж. - Сразу к людям? - волнуясь, спрашивала воспитательница. - А может, вам что нужно? Вы скажите! - В каком смысле? - нахмурился Андрей. Проклятая память... Почему-то вспомнилась знаменитая фраза Державина, которого лицеисты с благоговением ждали в зале, а он, появившись, с порога: “А где тут у вас, голубчики, нужник?” - Нет, нет, - повторил Андрей. - Мне ничего не нужно, я сразу. Вошли в большую комнату. Увидев дядю с футляром, дети вскочили и зааплодировали. Андрей, смущенно озираясь, кланялся. Видимо, это их “красный уголок” - висят портреты Ломоносова, Гагарина, Ельцина и Александра Матросова ( с каких же времен он сохранился тут - точно такой висел в школе у Андрея?..) И конечно, неизбежный лозунг, начертанный зубной пастой на красном ситце: "Учиться, учиться и учиться!" Фамилия Ленин стерта, почти не угадывается - на этом месте клубится лишь бледное облачко. Знали бы они, какая буря спит в этом облачке.. Андрей достал скрипку и смычок. Дети замерли. Собираясь в приют, Андрей надел свой единственный приличный костюм с заштопанным еще Людмилой левым локтем, но был, конечно, без галстука - хомуты на горле мешают работать. Впрочем, любимую “бабочку” вишневого цвета нацепил бы для важности, да потерял на каких-то поминках еще зимой... Среди детишек, которые сидели поближе, Андрей сразу выделил для себя главного слушателя (он всегда так делал) - мальчика лет шести-семи в сиротской белой рубашке. Стриженый наголо, красноухий малыш уставился на гостя с трогательной гримаской - вот-вот расплачется. Наверное, любит музыку. - Дети, вот это - скрипка, вы, конечно, знаете. Она из дерева и струн, как гитара. Когда-то считалась вульгарным инструментом простого народа. Но постепенно все поняли - это божественный, самый таинственный источник наслаждения. Она может петь, как человек... - Андрей повел рукой, и нежная мелодия пролетела по комнате. - Может - как флейта. - Андрей приложил смычок в самом низу, у подставки - и возник свистящий звук... А если вот эту штуку надеть сверху... гребешок... - Он посадил на струны сурдинку. - Голос у скрипки становится тихий, ласковый, как у мамы... - Ох, зря он сказал, как у мамы. Сразу глаза у детей намокли. И торопясь отвлечь музыкой повеселей, Андрей заиграл менуэт Боккерини... Дети слушали, затаив дыхание, открыв рты, а стриженый мальчик - весь точно обмирая, наклонился вперед, веки как у птички легли на зрачки... И когда Андрей закончил, и все захлопали в ладоши, он не сразу опомнился и тоже захлопал зябко согнутыми ладошками. В детстве Андрей точно так же обостренно воспринимал музыку. Не отходил от радиотарелки. А когда мама привезла из города патефонную пластинку и под иглой сверкающий страшный оркестр и хор грянули что-то мучительное и мрачное из оперы “Мефистофель”, Андрей, корчась, лег на пол, словно ему в живот ткнули гвоздем... Его трясло, как электрическим током. Исполнив для детей вокализ Рахманинова, скрипач увидел - бледный мальчишка спрятал от холода и переживаний руки меж коленками. И Андрей заиграл песенку про Антошку, которого зовут копать картошку... А ведь у Сабановых мог быть такой сынок. И уже намечался ребенок, засветился, как новая звезда в космосе... Но скудость жизни и устойчивое неверие Люси в талант мужа привели к беде - жена тайком сбегала в больницу... Если бы хоть немного помедлила!.. В связи с неким новым праздником демократической России городские власти пошли на неслыханный шаг - дали музыкантам филармонического оркестра квартиры. И им, Сабановым, тоже выделили, и они с Люсей, не веря в свое счастье, переехали - да что “переехали”?!. Пешком перебрались - с улицы на улицу - из общежития химзавода в светлую двухкомнатную квартиру с кухней и ванной. Но что-то уже надорвалось в их отношениях. Люся ночами плакала, а днем злилась по любому поводу. И глядя однажды на ее пухлое кошачье лицо, Андрей вдруг понял, что не любит ее. И даже в иные минуты ненавидит в глубине души эти покатые плечи грузчицы пороховых мешков, квадратный зад... и особенно ее теперешние поползновения как бы поинтересоваться музыкальной карьерой Сабанова... Но как бросишь человека? Мы все воспитаны на русской классической литературе, проповедующей крест, который нужно достойно нести. К тому же остались и в новом времени “советскими людьми”. Вот если бы Люся изменила... а тут просто не мила. Наверное, и ЗАГС не разведет? И женился-то Андрей на Люсе легкомысленно: вернулся из армии - на танцах в ДК Сибстали именно Людмила Николаевна Иванова первой попалась ему в горячие нервные руки... И что же теперь было делать? Андрей пил и, разумеется, не с ясного разума пошел на грех. Он давно понял, видел ясно - рука больна (это лечить умеют только за границей), и ему никогда уже не стать великим скрипачом... И Андрей поехал летом к родственникам Люси, чего раньше избегал. Работая на строительстве новой бани, позволил шурину, алкашу в темных очках, уронить себе на пальцы тяжелые листы шифера... но перестарался в своем мазохизме... Листы, поданные с кузова машины, скользнули друг по дружке и своими извилистыми краями чуть не оттяпали, как тесто на пельмени, обе ладони Андрея. Слава богу, косточки остались целы, но шрамы долго не заживали. И вот квиты - Андрей теперь не будет мучить равнодушных к музыке людей своей скрипкой, зато у Люси отныне есть квартира... готов уйти-с... Но Люся, понимая, что это как бы она погубила окончательно судьбу музыканта, настояла на размене... И уже сколько?.. года полтора Андрей Сабанов живет одиноко в однокомнатной. Слышал, что Иванова будто бы вышла замуж за парня из ее деревни - вместе учились в школе. Дай ей бог счастья. Но, конечно, не с человеком искусства. Даже если ты во прахе лежишь, волосами оброс, ракушками покрылся, женщина должна верить в твои запредельные силы - иначе она не может считаться Музой... Мальчик слушал скрипку - Сабанов играл неизбежного на подобных концертах романс Свиридова из кинофильма “Метель” - и круглые глаза сироты напомнили Андрею его собственные глаза на детской фотокарточке. Только у этого мальчика носик вздернут, а треугольные губки скорбно поджаты, как у Д.Д. Шостаковича. Наверное, много недоброго испытал... - А теперь, дети, - поднялась женщина в белом халате, - мы поблагодарим нашего замечательного музыканта. Как мы это сделаем? - Можно мне?.. - вышла девица в черном узком платьишке с красным бантом в волосах и вдохновенно-заученно начала ( такие девицы есть и будут всегда): - Музыка вдохновляет на труд, музыка утешает в часы горя. Музыка дает силы, как волшебная вода - только испей ее. Одной любви музы'ка уступает, сказал Пушкин, но и любовь мелодия. Вы, Андрей Михайлович, в нашем городе - как Паганини в Италии... Мы знаем и любим ваше творчество. Ваше удивительное мастерство помогает всем нам жить... “Да позвольте, откуда вы знаете про мое творчество?..” - помрачнел и согнулся от стыда над столом Андрей. Всегда вспыльчивый, уже хотел замахать руками и выбежать, но перехватил умоляющий взгляд доброй воспитательницы ( бровки вскинулись, как мамины прищепки на бельевой веревке). Мол, пусть говорит - это же она своим сверстникам говорит... Андрей более старался не слушать - только сердце ныло от выспренней лжи, среди бела дня он будто в сон погрузился. - ...Мы обожаем ваш вкус, ваш ровный чистый звук... мы гордимся, что живем с вами в одном городе... в одно время... - лепетала где-то вдали девица с красным бантом. Ну не для издевки же они! Что-то про звук... Наверное, прочитали аннотацию столетней давности в буклете симфонического оркестра, еще первого состава, когда его, Сабанова, - неслыханное дело - похвалил заезжий дирижер. Но служба в армии, беготня с гранатометом на морозе, ледяные ночи в казарме ослабили пальцы... Словно сжалившись над скрючившимся музыкантом, Вера Александровна громко зааплодировала девице, которая тут же послушно умолкла и сгорбившись - чтобы выглядеть скромнее - пошла на место... Воспитательница торжественно объявила: - А теперь, Андрей Михайлович, дети приглашают вас в нашу столовую... не откажите. Детвора вскочила, однако тут же, сдерживая себя, образовала примерную колонну, которая медленно потекла мимо гостя в коридор, а уж оттуда - с топотом и визгом - посыпалась вниз, на первый этаж. Столовая была тесная, низкая, здесь пахло хлоркой, на сдвинутых буквой “П” алюминиевых столиках стояли тарелки с хлебом и валялись россыпью алюминиевые ложки и вилки - некоторые из них скручены в пропеллер. На обед поварихи подали - среди них и сама Вера Александровна в белом халате - вермишель с тушенкой, жидкую манную кашу, кисель. - Кушайте! - укоризненно глянула воспитательница на Сабанова, который сидел, зажав между колен футляр с инструментом. - Инструмент можете отставить в сторону - никто не украдет. Верно, дети? А мы сейчас, раз-два, вспомнили... вилку надо держать в какой руке? - В ле-евой... - ответили дети, уже хлебая ложками кашу и вермишель, но держа в левой вилки. Андрей тоже взял легкую, жирную на ощупь ложку и увидел, что мальчик с круглыми глазами сидит неподалеку - смотрит на музыканта. Вдруг он встал, подошел и протянул гостю кусок хлеба. - Ты чего?.. - неловко спросил Андрей. - Кушай сам. - Ну, сядь рядом, раз уж подошел сюда, - разрешила Вера Александровна. Мальчик продолжал стоять. - Он у нас славный. Да вот - потерялся. Не знает, где его родители... - И шепотом, на ушко Андрею. - Сняли с поезда... Говорит, три раза проехал страну... вроде немного повредился умом. А так - умный, таблицу умножения знает. В разговор вмешался лысый старичок - его Андрей сразу и не заметил. То ли завхоз, то ли тоже - воспитатель, он вышел с благодушным видом из-за столиков - пузатенький, в подтяжках крест накрест, весь сверкает - лысиной, пряжками и зубами, белыми, неправдоподобно молодыми : - Молодой чел-эк!.. Рады видеть вас в наших пенатах! Вы кушаете с нашими детьми, мы оценили ваш поступок... не брезгуете! Но вы не можете не видеть, в каком положении пребывает бездомная молодежь России. И ее все больше, не побоюсь этого слова. - Он клонит круглую обритую голову к плечу и, вынув белый платочек из кармана, мелко смеется, радуясь быстрым смелым словам, которые летят из его рта. - А президенту наплевать с высокой башни, и всем его опричникам наплевать. Не правда ли? - Он тщательно вытирает уголком платка зубы и убирает его. - Вы кушайте, кушайте! Я отвлеку только на минуту. Вынув из кармана пиджака сложенный вчетверо лист бумаги, он нацепил очки - и сразу лицо его стало пугающе строгим, значительным. Андрей тут же вспомнил несколько человек, похожих на этого старика - идиота-военрука в школе, ефрейтора в армии (который командовал: копать отсюда до обеда!..) и собственного отца - да, таким он тоже бывал... - Молодой чел-эк, мы уже обратились ко многим знаменитым писателям и художникам. Нас поддержали. Подпишите и вы наше требование - президента и правительство немедленно в отставку. Согласны? Дети, которые так любят вашу музыку, все до единого подписали, верно, дети? Дети молча и растерянно молчали, глядя то на гостя, то на старика. - Я вообще-то музыкант, вне политики... - краснея, пробормотал Андрей. - Но вы гражданин, - подскочил на каблуках толстяк, сверкая очками. - Вы же видите - страна в руинах... искусство не поддерживается... Вам в филармонии не платят зарплату уже сколько? Пятый месяц? - Четвертый... ну, не важно... - Нет, это очень важно! Очень! - Владимир Ильич, - остановила его нерешительно воспитательница. - Может, дадим нашему гостю подкрепиться?.. А все остальное сделаем позже, в рабочем порядке? - Она тоже знала необходимые старые слова. - Да конечно, вы ешьте, ешьте! - сняв очки, заулыбался старичок и снова достал белый платочек. Но продолжал цепко, не мигая, разглядывать жидкого в кости, с мальчишеской русой челкой гостя. - Потом так потом. Но кусок уже не лез в горло. Андрею показалось - дети разочарованы его нерешительностью. - Я хочу сказать, - невнятно заговорил Андрей, обращаясь, пожалуй, именно к ним. - Я понимаю, ужасно, что вот так пока не налажена наша жизнь... Но мы будем к вам приходить... я поэтов приведу, сказочников... - Он говорил не то, но коли начал, надо было что-то сказать. - Очень желаю, чтобы нашлись ваши родители... ваши близкие... - А то возьмите да усыновите! - воскликнул старичок, обрадованный возможностью продлить разговор. - Вот будет почин! Всем починам почин! Если все музыканты-писатели России возьмут себе по одному ребенку... это же целое поколение образованных людей вырастет! - И он снова вытер платком свои сверкающие зубы. В столовой стало тихо - только слышно, как хрипит в легких у сидящей рядом доброй воспитательницы. . - Да я неженатый... мне пока затруднительно... Возможно, попозже... да?.. - бормотал Андрей, глядя под ноги. Снова Вера Александровна выручила его: - Да выпейте хоть киселя!.. Вот ваш кисель, - она пододвинула по столу стакан с красной жидкостью. - И не брезгуйте... до дна. Еще не поняв, что это может означать, и чтобы хоть как-то уйти, наконец, от страшной для детей темы, Андрей взял и махнул - считай, до дна - жгучий спирт, разведенный сладким киселем. Поперхнулся и под общий хохот - дети-то вряд ли поняли, что он выпил - сам заулыбался. И не зная, что еще тут можно делать дальше, Андрея достал из футляра между ног скрипку. Играл, что в голову придет - “Спи, моя радость, усни” Моцарта, вальс из оперы Вебера “Волшебный стрелок”... А потом стал торопливо рассказывать, не мог остановиться: - Самым знаменитым мастером, изготовлявшим скрипки, был Страдивари. Он жил в Италии. Вот он ходит, рассказывают, вдоль заборов, пощелкивает по доскам, выстукивает... звук понравился - оторвал доску и унес домой. И никто на него не обижался. Понимали - из этих деревяшек он делал скрипки, которые стоили дороже золота... Конечно, я не призываю вас отламывать чужие доски, - вдруг стушевался Андрей, увидев, как насмешливо смотрит на него старик. - Я к тому, что талантливые руки могут из ничего сделать что-то очень хорошее... Один бездарный мастер купил у него самую бесценную скрипку, разобрал на части, чтобы из таких же частей повторить самому... Но его скрипка не пела, а визжала, хрипела... Даже дети Страдивари, от которых отец не прятал своих секретов, не смогли создать такие волшебные инструменты. Это дар божий... И любой талант - дар божий... - Талант принадлежит народу... - погрозил пальцем лысый старик. - Он дан вам народом, через школы... через родителей... - Да, да, - кивнул Андрей, лишь бы отвязался человек. И продолжал, обращаясь к детям. - И в каждом из вас он есть... надо только понять, в чем он... Когда, наконец, вся эта мука - напряженные глаза детей, поминутные попытки круглоголового старичка перевести разговор на политические проблемы - кончилась, и можно бы убежать, воспитательница взяла гостя под руку, обмякшего, будто ослепшего, и повела в комнатенку дирекции, здесь же, на задах столовой. В кабинете стояли двухтумбовый стол, два стула и складские весы. В углу белели метровые мешки с чем-то сыпучим. Криво висел портрет Макаренко. Женщина достала из-за стола и протянула музыканту тяжелый полупрозрачный пакет размером с подушку. - Это что? - смутился Андрей. - У нас нету денег, - жалостно заглядывала ему в глаза Вера Александровна. - Мы - товарами. Вы уж извините, Андрей Михайлович, просто так отпустить не можем. Мы же знаем, что и людям искусства кушать надо... - Нет, нет!.. - Андрей попятился, споткнулся о весы. - Сами дети так проголосовали, не верите? Они же все теперь понимают... - Женщина держала перед ним мешок. Веко с ячменем на ее левом глазу дергалось. - Что там? - в сотый раз краснея в этом заведении, тихо спросил Андрей. - Сахар. Манка. - Я не ем сахар и не ем манки. - Ну, хоть что-нибудь возьмите! - Воспитательница повела взглядом по комнате. Андрей топтался у самой двери. - Чего они не едят?.. - наконец, с кривой улыбкой выдавил из себя. - Чего не любят? - Морскую капусту, - легко ответила женщина. Рассмеявшись, показала на подоконник, на котором высилась горка жестяных банок с зелеными наклейками. Но только раскрыла она зев пустого пакета с Кремлем на боку, как на пороге возник бритоголовый старичок, в руке он держал лист бумаги. - Нет, нет... - запротестовала воспитательница, вдруг перейдя на тоненький голосок. - Умоляю вас, Владимир Ильич!.. мы договорились обо всем этом в следующий раз? Вот, берет только капусту... говорит, то, что дети не любят. - Это он молодец. Хотя морская капуста тоже полезна, - закивал старичок, с сожалением убирая документ в карман. - Вы играете на свадьбах и похоронах, молодой человек. Ничего, скоро сыграете на похоронах этой власти. Вы же не можете поддерживать власть воров? Разрешили воровать. Ленин разрешил производить и торговать, а эти - воровать. Кто успел, тот и съел. - Он ухмыльнулся до ушей и достал белый платочек. - На деньги, которые выделил коллектив, получится... банок десять? - Возьму три, - отрезал Сабанов. - Раз уж вы настаиваете. - И, кивнув воспитательнице, зажав подмышкой футляр со скрипкой, с гремящим пакетом в руке выбежал вон из деревянного дома, чтобы не видеть больше, как этот старик будет протирать до блеска свои молодые белые зубы. И вообще, Господи, как все это мучительно! Нужно ли говорить, что теперь, оказавшись на улице, Андрей вмиг опьянел. И побрел медленно, не зная сам, куда ноги приведут. “Почему же я не спорил с этим старым хреном? - начал он вяло упрекать себя. - Сегодня есть главное - свобода. Да, да, но почему стыдно об этом говорить?.. Особенно в детском приюте. Старик закричит: свобода от родителей?.. свобода от нравственности?..” И увидел, что стоит возле магазина, того самого супермаркета, где вчера встретил набрызганную духами, намалеванную - словно в белой маске актрису японского театра - юную дурочку с глазами, высокомерно глядящими сквозь всех. И подумал: “А вдруг она и сегодня тут что-нибудь берет?” И сам себе признался, что девочка - красоты невозможной. И вдруг его обожгло: “Болван! Да она из таких же сирот, каких ты сегодня видел! Ее удочерили! Нарядили! И учат ни с кем не разговаривать. Идиот! Вот кто она!..” И она показалась в дверях супермаркета - да, да, это не кто-нибудь другой!.. - видимо, все уже купила и собралась домой. Одетая точь-в-точь как вчера, намазанная как вчера, только личико грустнее да синевы вокруг глаз побольше. Может, приемные родители поругали, а то и побили ее. “Да, да, как же я сразу не заметил! Она и шагать-то старается, как модели на подиуме, бедрами вперед. А смотреть на других людей просто боится.” Опьянев почему-то еще сильнее (надо было поесть каши-то, поесть!), Андрей с футляром в одной руке и брякающим пакетом в другой, тащился следом за девчушкой. Остановить. А о чем спросить? Она шла по прямой, высоко подняв голову. Андрей вспомнил, как в приюте детей учат не торопиться к столу, а в столовой - держать вилку в левой руке. Она тоже учится держаться, как воспитанная юная дама. Конечно, детдомовская. Ах, как хорошо - на пути светофор! Да здравствует красный цвет даже в эру демократии! Все остановились - и, представьте себе, красотка тоже. Андрей, пользуясь моментом, чтобы получше рассмотреть ее, быстро ступил на асфальт улицы в полосах “зебры”, и этак лихо повернулся к своей возможной судьбе... Ведь ничего на свете нет случайного, ничего нет случайного! Увы, юная мамзель с белым накрашенным личиком стояла, слегка морща лобик и глядя сквозь Андрея, словно он был стеклянный. Впрочем, пауза не затянулась, Сабанова тут же едва не сбила машина - за спиной завизжали тормоза... зашипели колеса, как сало на сковородке... И грянули хриплые выкрики: - ... твою мать!.. мать!.. мудак!.. Ты чего тут?.. обосрался, чего стоишь?.. мать!.. К счастью, не оказалось рядом милиции, забрали бы музыканта... ведь еще и нетрезвый... Ах, если бы забрали - девица, возможно, обратила бы внимание на уводимого в наручниках... хоть засмеялась бы вослед... Но вряд ли! Минуты две уже гремел, как гром из облаков, русский мат-перемат со всех сторон, а незнакомка и бровью не повела - все так же стояла, наморщив озабоченно лобик, перед несносным красным светофором. Спокойно, как умудренная жизнью старушка. А может, она и есть старушка??? Ей сделали подтяжку на морде или как там называется? И ей уже ничего не интересно? В секунду, когда загорелся желтый, и красотка с удовлетворением уже чуть подняла правую ножку в синей туфельке с синими камушками на ремешке, чтобы ступить на асфальт, Андрей нарочито громким, актерским голосом спросил - правда, глядя в сторону - на случай, если она оскорбит насмешкой ( а он тут же ответит, что обращался не к ней, а... к кошке, рыжей, безухой, которая сжалась возле дымящей урны): - Вы тоже - любите - немецкие - сыры? Не слышит!!! Может, глухая? Говорить говорит, но не слышит? Прошла мимо, вильнув бедром. Наверное, ей папа наобещал в мужья красавца шотландца или негра с золотым гнутым ломом на шее. Может, именно такому гостю в доме и несет юная раскрашенная особа всякие вкусности из магазина. Ступает звонко по каменной земле, не глядя ни вправо, ни влево, отчуждая всех. Андрей снова обогнал ее и, дурашливо раскинув руки с футляром и пакетом, замычал в лицо: - Слушай, давай я тебя удочерю? У меня тебе будет лучше! Я из тебя человека сделаю! И только тут незнакомка словно споткнулась, ее глазки быстро - словно в молнию - раза два заглянули в душу Андрея - и отлетели: - Вы с ума сошли, - тихо сказала она. - Я - женщина. Пропустите. - Ну-у, если женщина... - Андрей никак не мог понять, что его с такой силой тянет к пустенькому существу. Хватит же, болван, отойди в сторону. - Если женщина - выходи за меня... Я буду любить тебя больше, чем твой миллионер. - Он продолжал бормотать скорее по инерции. - Буду любить как небо - и птиц... как попугай - музыку... А? Ничего не ответив, только снова озабоченно наморщив белый лобик, она скользнула мимо - и, нажав на кнопки, скрылась за железной дверью подъезда краснокирпичного дома с арками и башенками - он недавно тут вырос, на проспекте Мира, прямо в центре города. Вот оно что. Действительно, жена богача. Шел бы ты подальше, Андрей, пока тебе рыло не начистили, в скрипку не нассали, да еще твоими же банками с капустой в спину не засадили. И правда - он услышал негромкий насмешливый голос: - Чё ищешь, парень? Вчерашний снег? Обернулся - двое громил, впрочем, с добродушными лицами, в зеленых шелковых спортивных костюмах. Да, он их уже где-то видел. Это ее охранники? Ну, тут и вовсе круто. Вали домой, Андрей Сабанов. Кто ты такой для таких девушек? И он побрел домой - со своей дешевой скрипкой в футляре и тремя банками морской капусты...
***
Полный авторский вариант повести Формат RTF -- 299Kb Text DOS -- 179Kb
Опубликовано впервые
|
 |  |  |  |  | | ||
Редактор - Сергей Ятмасов ©1999 | |||||||
| |||||||
| |||||||