| Роман СОЛНЦЕВ ДВАЖДЫ ПО ОДНОМУ СЛЕДУ повесть "... красив не был, но молод был."
Из письма Александра Пушкина.
"Господи!.. даруй мне чистоту сердца и
укрепи в вере, но не спеши."
Из "Исповеди" Блаж. Августина. Глава первая. Перед побегом. 1. Прежде чем начнете читать эти записи... Моя семья:
Оля, Ольга Владимировна Лукашина, студентка-филологиня, пе-решла на пятый курс.
Я сам, Плетнев Аркадий Михайлович, профессор, физик-теоре-тик. 50 лет.
Сын Митя (далеко).
Из деревьев - старый вяз в городе Казани, в Фуксовском саду. Рядом, помнится, блестел в асфальте втоптанный пятак "орлом" вверх. Правда, тогдашний "орел" был вовсе не орел, а венок из ко-лосьев с серпом и молотом наверху.
Из звезд - маленькая, на изгибе ручки Звездного ковша, кото-рую видят лишь люди с хорошим зрением ( по нумерации L1 - как первая любовь).
Из берегов - белый песчаный в Шаморе, севернее Владивостока (клонится к Тихому океану). Если меня отпустят на волю, я бы хо-тел уплыть оттуда.
Из скал - красный сиенит возле староверческого села Усть-Кит. Если меня будут расстреливать, пусть расстреляют там.
Из птиц - ветхий орел в Московском зоопарке, тот самый, что сидит в углу, справа, с белой пленкой на глазу, с марлевой гряз-ной повязкой на левой лапе.
Из волков - не запомнил. Но очи у него были синие. Бегает брат мой где-то неподалеку от фактории Эконда (в Эвенкии).
Огонь. Не с восклицательным знаком, а просто огонь.
Может, кто-то еще, кого я забыл?.. 2. Когда много совпадений. Знойным летом 199. года, а точнее - 17 июля, в однокомнатной квартире на восьмом этаже, на узкой тахте с обивкой в мелкую свинцовую клетку лежал полумертвый человек, который одет был в голубую, выпуклую, еще хранившую, казалось, жар зеркального утюга рубашку и новые пепельного цвета брюки, из-под которых выглядыва-ли ступни в пестро-красных носках... Зачем он так нарядился в удушающую жару, куда засобирался и что неожиданно свалило его, спрашивать было бессмысленно, ибо этим человеком был я. Да, Плет-нев А.М. прождал всю ночь и день до обеда Олю, Ольгу Лукашину, любовь свою лукавую (черт, опять начинаются рифмы!) и, обо всем уже догадываясь ( свидание переносилось третью неделю), наконец, сам позвонил ей в общежитие. Бабка-дежурная не сразу пошла звать, хотя топать-то всего на второй этаж, пришлось в отчаянии поль-стить, сказать, какой медовый у нее голос, наверно, и человек хо-роший... Наконец, к телефону подлетела сама Оля. И после того, как я назвался ( а назывался я обычно, как бы шутя: дядя Аркаша), молчала с минуту. А потом быстро прошептала, что перезвонит. И через минут пять позвонила, как я догадался, с улицы, из стеклян-ной будки телефон-автомата - было слышно, как мимо проходят маши-ны, как одна из них просигналила, изобразив отрывок мелодии "Су-лико"... И вот, наконец, моя девочка пролепетала в трубку, подняв как всегда от смущения правое плечико, что больше мы, "дядя Алка-ша", не сможем встретиться, "поелико сие таково есть"... Снова где-то вдали машина пропела "Сулико". Напряженным голосом я про-цитировал ( под знаком вопроса) одну из наших любимых с Олей час-тушек (Оля собирала частушки для курсовой, я консультировал):
До свиданья, дорогая,
Мы не встретимся с тобой...
Между нами остается
Только воздух голубой?
- Д'а, д'а, - вдруг погасшим голосом, чуточку заикаясь от страха (вот и всё! вот и грянуло прощание!..), согласилась сту-денточка и, поскольку я молчал, повесила трубку. Я видел отсюда юную женщину в жаркой тесной будке телефон-автомата, в окружении по стенам карандашного мата, средь вонючих окурков, средь угрюмых придурков, заглядывавших через потресканное стекло... И время ос-тановилось, а если текло - то как июльский асфальт к Енисею тек-ло... Графоман, бросьте, наконец, ваши рифмы! Радуемся за нее - освободилась... И я лежал на тахте, радуясь за нее, а про себя бесслезно рыдая. Стало быть, так тому и быть, надо столбы в землю бить, у нее своя жизнь, юные красногубые ровесники, экспедиции и т.д. А мне, старому ослу, или седому ворону, или некоему ослово-рону, придется одному прозябать... Сжав мяукающую трубку в руке, я тонул невидящими глазами в синей бездне за окном. Редкая птица долетит до середины нашего небоскреба. Впрочем, иногда является из небес некая зеленая синица с блестящими бусинками ( если это каждый год все та же синица... может быть, ее тоже следует вклю-чить в мою разорванную космическую семью?), она порой так странно глядит, что я понимаю: снова что-то произошло или вот-вот прои-зойдет, явно касающееся моей крохотной жизни... Но сегодня и си-ницы не было, потому как ЭТО уже произошло. Я потерял Олю - СЕ-ГОДНЯ. А ПОЗВОНИЛИ мне четыре дня назад и СТАЛИ ЗВОНИТЬ с тех пор утром, вечером, ночью - каждый час, каждые пять-десять минут...
По этой причине ( поговорив с Олечкой), я тут же отключил телефон - недавно всем нам академгородская АТС поставила разъем-ные розетки, очень удобно, а для меня в нынешней ситуации - спа-сение. Наверное, снова сейчас в медные проводочки ввинчивают-ся-вливаются незнакомые голоса, угрожающие, кипящие неприязнью... Я больше не мог всего этого слышать. Но я понимал - меня достали. И никуда не денусь. И тем более "таперича", как говорят филологи-ни, - один, без родимой души поблизости. Где мой волк? И мой вяз, и звезда l1 на изгибе Ковша? И все далекие "протчие"? Только огонь, вылезающий из зажигалки, но у этого узкого шипящего огня нет глаз... И потому я, как это делают моряки на тонущем корабле, тщательно бреюсь и надеваю то, что поновей, из чемодана, прося Господа, сурово насупившегося наверняка в эту минуту за Млечным путем, дать мне разумение постичь логику происходящего, чтобы на что-то решиться. Может, нет никакого смысла сопротивляться - просто надо лечь вот так и лежать, пока ко мне не придут?..
Понимаю, вам хочется прочесть немедленное, четкое изложение фактов. Романтическая литература умерла, мало кого сегодня трогают ахи и охи, смутные видения во тьме "нощи", да и не пристало мне, специалисту по стохастическим явлениям ( грубо - по теории игр), ходить вокруг да около, как переодетый милиционер на ба-заре. Посему перед вами - абсолютно реалистическая повесть, а сказать скромнее - торопливые записи всего того, что происходило со мной, начиная с 12-го июля (или 13-го?..), и надеюсь, того, что произойдет в ближайшее время ( что, конечно, предполагает, что я, возможно, останусь цел)...
И все же - немного метафизики, пока соберусь с духом и под-беру слова, чтобы описать внезапное явление главного героя этой книги (думаю, вы уже догадываетесь - речь идет отнюдь не об авто-ре )...
Все неприятности в моей жизни начинались после хорошей уда-чи, как отражение некоего закона равновесия или "социальной спра-ведливости", как не преминул бы сформулировать кто-нибудь из ны-нешних уличных философов с курносым кирпичным лицом, с арматурной железякой в рукаве... Но, клянусь перед синицей - простодушной вестницей ада, никакие на сей раз особые милости судьбы на меня не упали. Тянулись блеклые будни: сидел без денег, монографию в Голландии и в Америке, предмет зависти моих коллег, выпустил в отлетевшие годы "перестройки"... в местной газетенке с "золотыми списками" фамилий печатался тоже давно ( при помощи компьютера сводил одиноких мужчин и женщин, несколько даже преуспев в этом благородном, "хучь" и рискованном деле)... весь нынешний май страдал одышкой из-за цветения садов, а в последние недели - ког-да ветер дует со стороны страшного алюминиевого комбината... по-литикой не интересовался, хватит с меня иллюзий... мать и сест-ренка писали мне редко - конверты нынче дороги... жена (бывшая) Наташа с сыном Митей бегала по Москве, выбивая визу ( если уже не укатила в благословенную заграницу)... какие, скажите, у меня ра-дости?! А самая главная беда - работа стояла: из-за отсутствия денег наш академический Институт Физики распустили до сентября в отпуск (даже электричество было отключено - вся аппаратура закры-ла свои разноцветные глазки). Конечно, физику-теоретику в иные моменты жизни можно и с карандашиком и блокнотом поразмыслить. Но когда душу скребут кошки? Когда исчезли даже приятели? Нынче вес-ной я потерял своего ученика и друга, гениального Толю Гадаева - парень запил, бросил лабораторию и ушел с бомжами пешком на Алтай искать сказочную Шамбалу. Из других достаточно мне близких людей кто читал лекции в Канаде или ФРГ, кто занялся извозом на ста-ренькой личной машине, кто торговал китайскими шмотками... ос-тальные, как я догадывался ( их телефоны тоже молчали), уехали прочь из раскаленного города на свои дачи, к шести соткам земли, радостно и смиренно таскать воду в ведрах и выпалывать пырей, ве-ликое растение, которое чем больше долбишь лопатой, тем яростнее и щедрее размножается (как некоторые популистские идеи современ-ности)... Я же, дубина, не взял в свое время (было не до того - разводился с женой) никакого земельного участка (тогда давали), и ныне сидел (лежал) в бетонной ячейке огромного перегретого солн-цем дома. Про Олю вы уже знаете, бросила. Взбалмошная, со сверка-ющим взглядом исподлобья ( то плечо стеснительно поднимет, хихи-кая, крутясь на каблучке, то поцелует при всех, торжественно ог-лядываясь, и след помады вытрет выгнутой ладошкой)... оставила меня так же легко, как легко пришла... Худо мне было, тяжко. Хо-рошо хоть - есть еще книги, дешевые канские сигареты, которые я могу позволить себе... чай, хлеб... иногда - зеленые яблоки, словно спрессованные из зеленой бумаги... Видимо, что-то случи-лось с гармонией мира, если жизнь такого малосчастливого челове-ка, как я, стала медленно, но столь явно крениться лицом к зеву Зла.
Когда, с какого момента все в этот раз началось - вы уже знаете. С 12-го (или 13-го...) июля. С того ночного междугородне-го звонка, который разбудил меня в половине третьего, в пору сладчайшего сна, похожего на небытие... Не открыв глаз, я схватил с полу трубку. Далекий голос был едва слышен... неприязненный, хриплый, страшно знакомый, но (чей???) выпавший напрочь из памя-ти:
- Алё?.. У меня сичас нет времени... я потом тебе позвоню... или приеду... - Голос не потому был плохо слышен, что связь ба-рахлила, - нет, этот человек говорил явно мимо трубки, демонстри-руя перед кем-то небрежность общения. Проник же в какую-то секун-ду его мощный голос мне в ухо и в мозг... кажется, на слове "по-том"... И слышал же я невнятный говор в той компании, смех, музы-ку... Я еще не весь проснулся и постарался снова, немедленно за-быться, и забылся... и во сне убедил себя, что все было - сон... И днем на следующий день старался не вспоминать про ночной звонок и поверил, что его не было... Но, видимо, он тлел в моем подсозна-нии, как тлеет огонь в торфяных недрах земли, иногда вылезая то здесь, то там... иначе почему бы, не вспоминая впрямую про тот звонок, я стал обращать внимание с этого дня на все другие теле-фонные звонки и вообще на всякие мелкие неприятности, на которые раньше не обратил бы никакого внимания.
- Алло? Это баня?.. - Намек на то, что мне устроят "баню"?
- Ты почему в гости не заходишь? Пьешь?
- А карлики нынче будут?.. Это ведь цирк?..
Утром пошел на почту бросить письмо матери ( мои родные жи-вут далеко за Уралом, с той, западной стороны... ) и заодно пок-лянчить пару драных газетных номеров, которые служат оберткой тя-желых газетных пачек для подписчиков, а когда вернулся домой, об-наружил - ключ не лезет в скважину замка. Что за черт? То ли дети спички совали в медную узкую извилистую щелку, то ли весьма взрослые люди пробовали отпереть дверь стальными проволочками-от-мычками? Нет, говорю себе, ерунда: в замочную скважину могли по-пасть ниточки из моего же кармана - там все время сваливаются то-нюсенькие волоски, выдернутые из материи кармана острыми зубцами ключей... Растерянно спустился во двор, постоял, побрел назад и вдруг вижу - жестяная дверка моего почтового ящичка ( наши ящички висят на площадке между первым и вторым этажом) изогнута - ясно, кто-то интересовался содержимым и открыл ее самым грубым образом: подцепив пальцами с краю... Правда, и закрыл, видимо, просто - прихлопнув кулаком... Понятно, это не государственные службы ору-довали, не КГБ-ФСБ... кто я для них?! Если нужно, на центральном почтамте, в распределительном зале, они все аккуратно могут выз-нать...
А ночью ко мне в дверь постучались. Я соскочил с тахты, за-жег свет - часы показывали 03.35. Еще не светало.
- Кто?
Ответом мне было молчание. Я отпер дверь, как всегда с за-позданием соображая: не стоило бы в нынешние времена отворять не-известно кому, но уже открыл ее, деревянную ( не стальную, как у более обстоятельных хозяев) - на лестничной площадке пусто... Лишь крепко пахло среди ночи куревом (пожалуй, махоркой?) и чем-то кислым, как бы винным перегаром... Нет, сказал я себе, мне этот стук в дверь приснился, а махорку нынче вполне достойные люди курят... вином же здесь всегда несет, гастроном рядом... А ес-ли кто и приходил - ничего страшного. Ко мне и прежде являлись странные люди, например, изобретатели ( и не только проекты веч-ного двигателя приносили, но и, к примеру, идею оздоровления реки ниже плотины ГЭС - зимой здесь вода не замерзает, туман, а летом в ледяном Енисее не искупаешься!). Но такие посетители, не застав меня дома, обычно писали записки. На сей раз никакой записки в дверях не было...
А на следующий день - да, да, это было именно на следующий день, так как я не выспался и, надумав подышать поблизости, в академгородской березовой, поникшей от зноя роще, мигом вернулся из-за того, что прихватило сердце - так вот, в моем подъезде, на полэтажа ниже от моей двери, под узким окном с вечно выбитыми стеклами, сидел на корточках, как вокзальный бич, незнакомый че-ловек в черной майке и брезентовых штанах, в кедах на босу ногу. Он равнодушно отвел взгляд, когда я вопросительно на него посмот-рел, и продолжал сидеть, пока я отпирал дверь в квартиру. Это неприятное занятие - отпирать замок, когда за спиной у тебя в двух шагах небритый, с наколками на руках человек. Я считаю себя неплохим психологом, и вы, я надеюсь, сможете с этой оценкой в дальнейшем согласиться, - я понимал, что нельзя выказывать стра-ха. Что-то насвистывая, я крутил ключом в разболтанном замке, и как на зло, замок не отпирался. Просчитав мысленно, сколько нужно секунд, чтобы незнакомцу встать и наброситься на меня, я, как бы желая посмотреть, чем это стена справа от двери покарябана, быст-ро переместился на метр. Но человек, запаленно дыша, сидел и смотрел на меня, как пес. Я, наконец, не выдержал и обернулся:
- Извините... ждете кого?
Незнакомец потянулся, встал и зашоркал кедами вниз, к выхо-ду. Я заметил на его затылке грязновато-розовую плешь, а на левом локте кровавую ссадину. Однако, войдя домой, попив воды из-под крана, я раздраженно сказал себе:
- Успокойся, психопат! Может, от жары в тень подъезда пря-тался человек? Или кого-нибудь из твоих соседей ждал? Причем тут ты или твоя нищая квартира? Кому ты нужен? Беда нашей интеллиген-ции - слишком много о себе мнит!
Но в эту минуту за моей спиной уже трезвонил телефон. Конеч-но, на мой номер и раньше попадали случайные люди, и я относился к этому почти спокойно - так работает советская (ныне капиталис-тическая?) АТС. Впрочем, бывало, спрашивали и профессора Плетнева ( хотя бы в связи с "золотыми" моими списками), и я чувствовал себя польщеннным, когда люди благодарили за приобретенное житейс-кое счастье, и, разумеется, смиренно молчал, если из трубки вопил пьяный хам, обвиняющий в своих бедах всех профессоров, "этих сук в очках", во главе с президентом страны... Впрочем, положив труб-ку, я тут же выбрасывал из памяти неприятные звонки. Но после ТО-ГО ночного звонка я все теперь воспринимал, как если бы новые звонки и появления незнакомых людей были организованы ТЕМ челове-ком. А ОН мог. Я старался о НЕМ не думать, и убеждал себя, что не думаю, но получалось - ждал все новых и новых соглядатаев в моей судьбе, новых и новых звонков - то отключал телефон, то включал. Разбудивший меня в ночь на тринадцатое июля ( или на двенадца-тое?), был иезуит по натуре, страшный человек, который когда-то вломился в мою жизнь... и как я ни надеялся, что он сгинул где-нибудь на огромных пространствах России, оказалось - жив-здо-ров.
Нет, он мне не снился. Крайним усилием воли во снах я изго-нял его с экранов памяти. Но вот парадокс - средь бела дня, в обыденной жизни, глядя в окно или в книгу, или разговаривая с ка-ким-нибудь человеком, я видел будто наяву совсем иное лицо, ще-кастое, как у хомяка... и улыбку, быструю и многозубую - как у бывшего американского президента Никсна... и самого его, звонив-шего, с пузцом, коротконогого, с широкими, жилистыми, словно под-вешенными руками. Это он если не погубил меня, то подломил мою душу на многие годы. И неужто же снова воскрес, да еще в Сиби-ри?..
- Плетнев?.. Сидишь дома, трясешься? Скоро всех вас будем вешать... - Мне еще так впрямую никто не угрожал. За что? Гундо-сый голос женщины. И этот звонок организовал ОН? Чушь. Этого не может быть. Ведь сам-то он звонил по междугородней связи ( я пом-ню непрерывные трели ночного звонка)? Значит, в нашем Златоярске его нет. Или уже прибыл?
- Алло, психобольница?..
- Не знаете, надолго отключили холодную воду?.. - Кажется, единственный нормальный звонок. Пошел на кухню, отвернул кран -
точно, холодной воды нет. Вот же, только что текла... А телефон опять трещит... Отключишь - легче не становится. Все равно приходится ду-мать: звонят, не звонят? Чтобы отвлечься, пошел, постучался к со-седям. Когда мне тяжело, иной раз спасаюсь, помогая другим лю-дям... нет, громко сказал - помогая... пусть будет так: пытаясь, пытаясь помочь. Заслоняюсь от своей беды и заботы чужой бедой, чужой заботой. Почему-то в этом случае кажусь себе сильней.
Через стенку от меня жили две пожилые женщины, почти стару-хи. Одна продала свою квартиру и переехала сюда, к подруге, и на вырученные за квартиру деньги эти две бабки тянули дни. Когда у них отключалась электроплита или забивало трубу под раковиной, они звали меня и, случалось, угощали вишневой настойкой собствен-ного изготовления. Но, к сожалению, их дома на этот раз не оказа-лось.
Я сунулся к дверь напротив - тут жил Володя, сварщик, кото-рый года два назад едва не погиб - вместе с ним упала стена стро-ящегося завода, и он остался жив только потому, что оказался в канаве - то ли чудом в нее свалился, мордой на трубы, то ли успел сообразить, в секунду подползти и скатиться... сам толком не пом-нил. Огромная стена накрыла его и землю придавила вокруг на пространстве в целый квартал - парня доставали, выколачивая от-бойными молотками в толстом бетоне дыру метр на метр... Володя, холостой, весельчак, вышел на свет черным, с остановившимся гла-зами. Побежал искать свою первую любовь, не шибко красивую, блед-ную замужнюю женщину, которую сам бросил, а теперь умолял вер-нуться к нему... И та поверила, им дали квартиру, как раз вот эту квартиру... Но жизнь у них не сложилась, мой сосед никак не мог забыть: ребенок от чужого мужчины... ревновал, пил... да и преж-ний муж с ружьем являлся... Много часов я потерял, успокаивая то одного, то другого... Наконец, отец ребенка победил, женщина ушла из нашего дома. Володя тут же привел к себе молоденькую девчонку в кожаной миниюбке, но через месяц та сбежала от него - страшно, глушит водку, скрипит зубами... В последнее время парень, правда, притих, ходит чисто одетый, с тетрадками - поступил на вечернее отделение политехнического. Ночами жалобно играет на гитаре. Но, на мою беду, и Володи сегодня не оказалось дома.
Вынужденный вернуться к себе, я услышал еще из-за двери в телефонных звонках нечто новое - трель за трелью, вызывала междугородняя. С неприятным чувством холода в желудке снял трубку и сквозь гул и треск услышал все тот же хриплый, небрежно-неприяз-ненный басок, словно человек жевал кислый гриб:
- Аракаша?.. - Это он, он!.. Соединил араку - водку по-та-тарски - и мое имя... - Мине щищас некогда... но я к тиба прие-хал... Жды на днях.
Конечно, он. Это он говорил всегда "тиба" вместо " тебе", "жды" вместо "жди." Он нарочно ломал русский язык. Мы с ним были из одного русско-татарского села землячки. Даже дальние родствен-ники, как уверял Фара, Фарид, а по-русски Федор. Но я не хочу сейчас о нем! Будь он проклят! Как говорила моя бабка, семь раз будь проклят, а в восьмой раз он сгинет, как пепел, когда налетит буря с семью молниями в семи руках! 3.Беглецы. Мы с Гулей бежали по проселочной дороге, тонули по щиколот-ку, а то и по колено в горячей мелкой пыли. Она щекотно струилась меж растопыренными пальцами наших ног. Мы уже поняли - нас не до-гонят, и бежали медленно - почти шли, месили это слепящий слой. Постепенно песок начал обдирать пальцы до крови, особено когда попадались сухие веточки или колючки. Но мы почему-то шли боси-ком, хотя в котомках лежала обувь. На обочину же дороги не сту-пишь - вплотную раскинулись блины "ведьминого языка".
День был знойный, в небе пел жаворонок, и стояли, как па-русные корабли, белые облака, где все матросы - птицы или ангелы
- лежали и слушали эту сладостную легкую песню.
- Я устала, - вдруг объявила Гуля, строго глядя на меня, как будто это я был виноват, что она устала. Гульчара наверняка была похожа на свою маму, учительницу из Иркеняша, и голосом, и глаза-ми, немигающими, пристальными. Мы остановились и, оглянувшись на всякий случай, боком продрались сквозь кусты ежевики и шиповника
- упали у самого края обрыва над рекой, положив рядом на рыжую траву свои узлы.
Внизу, под яром, в прозрачной лиловой ( потому что в тени) воде лежали, подзатонув, недвижные прямые прутики. И вдруг один из прутиков в мгновение ока перелетел в другое место, но того прутика, что стоял там, уже не оказалось.
- Ух ты!.. - сказал я.
- Щука' щуканы' ашады'. Щука щуку съела, борьба за выжива-ние, - заметила хладнокровно Гуля. Эта девочка философские слова знала. - А вот большая идет!
По воде побежали круги... несколько десятков мелких рыбешек выстрелились во все стороны... внутри началась буря... но снова наступила тишина, и опять на глубине покоятся между дном и по-верхностью черные гладкие палочки.
Мы поели земляники, мелкой, горячей - ее тут вызрело вокруг много... Лежали, снимая муравьев с локтей и голеней, переводя ды-хание после неблизкой дороги. Серебряные мониста на груди Гули, изгибаясь, слепили мне лицо. Над водой трещали синие стрекозы, похожие на первые в истории самолеты.
Неожиданно совсем рядом послышался дикий рев, от которого затряслась земля, на которой мы дремали. Подтянув ноги, мы пере-вернулись, вскочили - перешагнув кусты, над нами громоздился чер-ный красногубый бык, он рыл копытами землю, мотал башкой, из ко-торой торчали толстые, волнистые, как бы с надетыми кольцами ро-га. Девчонка открыла рот, чтобы закричать, но я дернул ее за руку и толкнул... и сам тоже сверзился вслед за ней, как коряга... Нас поволокло течением. Низ у яра был отвесный, глинистый, не ухва-титься, мы проплыли метров сорок в теплой темной воде до берего-вого изгиба и в камышах остановились. Здесь было илистое дно, и я порезал ногу ракушкой... ( Кстати, именно тогда я впервые обратил внимание, как сцеплены друг с дружкой корни камыша - будто люди пригнулись против невзгод и обняли друг друга за плечи... Корни камыша - мои подводные братья, не забыть!)
Мы вылезли на отлогий берег - как поднос под самоваром, он располагался все под тем же крутым обрывом, здесь отступившим на три шага от воды. Яр высотою с дом был весь испещрен отверстиями стрижиных гнезд, над нами слышался писк и гвалт стрижат, в возду-хе носились стрижи-родители, стремительно издалека подлетая к своему гнезду и безошибочно в него попадая. Мы стрижам не понра-вились, но нам нужно было как-то взобраться наверх, к траве, к дороге. Выручила сосна, многорукая, как бог Вишну из учебника, сползшая вертикально вниз вместе с клином обрыва и росшая теперь у самой воды, привалясь вершиной к покинутой ею земле. Оказалось, Гуля лазит по деревьям как обезьяна. Подросток должен показать пример, я поспевал за ней, стараясь не глядеть на белые трусики, сверкавшие из-под подола ситцевого платьтишка, но сразу же вымазал пальцы в жаркой смоле, а когда соскочил на землю и молодцевато пригладил вихры, то намертво их и приклеил - получилось некрасиво, потому что волосы у молодого мужчины должны торчать. Когда, наконец, мы оказались на горячей равнине и убедились, что бык сю-да, навстречу к нам, не перебежал, посмотрели друг на друга, мок-рые, грязные, и рассмеялись: не смотря на падение в воду, оба не выпустили из рук своих котомок! Зато исчезли с груди Гули мониста из двенадцати старинных серебряных монет с арабскими буквами. Видно, в воде оторвались.
- Ой, - сказала Гуля. - Прабабка будет обижаться. Придется советские продырявить и надеть, все равно плохо видит.
Наверно, сомы расхватают серебряные монетки на память, поду-мал я. Кто-нибудь поймает сома, а в нем - старинная монетка с куском молитвы. Еще и есть не станет, отпустит рыбу... Так возни-кают суеверья.
Мы сели и развязали свои мешки. У Гули - новый, почти чис-тый, а у меня - с продранным уголком, из которого торчит гвоздь длиной в ладонь, держится на шляпке ( гвоздь я подобрал, потому что новый, может быть, пригодится). И у Гульчары, и у меня в ко-томке - хлеб, который мы прихватили в дорогу (каждый подумал о другом и нес целый каравай), обувь (ботинки у меня и сандалии у нее), и книги ( одна книга - стихи Пушкина - у меня и две книги - "Хрестоматия" и "Сказки" у моей спуётницы). Круглые хлебы размок-ли, книжки стали тоже похожи на хлеб.
- Посушим, - строго глядя на меня, как будто я готов был есть хлеб мокрым, сказала Гуля. И мы несколько минут сушили кара-ваи и книжки, листая их по страничке. А потом ели слегка подсох-ший хлеб.
- Ты сильно дернул за руку, чуть не вывихнул, - пожаловалась девочка. И увидела окровавленный палец на моей правой ноге. - Ой! Это надо лечить.
- Да ну, ерунда, - пробормотал я польщенно. Но она уже ходи-ла с предельно озабоченным видом вокруг, пока не нашла подорожник и не оторвала два широких листика с прожилками, напоминающими ри-сунок губ.
- Давай. Не хватало еще нам заражения крови. Кровь заражается, сепсис - и можно на этом окончить существование. В то время, как впереди большая жизнь. - Наверняка она повторяла слова мате-ри, но у нее это получалось внушительно. Гуля оклеила одним лис-тиком мой раненый палец и вложила другой между раненым и большим, затем, достав из мешка шпульку черных ниток, обмотала поверху и завязала. И приблизя лицо к моей ноге, перекусила нитку. - Так. Теперь пойдем, - разрешила Гульчара.
(Сегодня думаю: почему мы не обулись? Не знаю.Видимо, я пос-теснялся - у меня ботинки ветхие, а она - из солидарности.)
Мы снова поднялись. И увидели совсем неподалеку табун лоша-дей... в облаке пыли, гремя копытами по высохшей земле, гладкие мускулистые животные бегали по кругу... Один гибкий, красный, как знамя, жеребец заскакивал и все никак не мог закинуть передние ноги на круп стремительной кобылицы... он скалился, словно смеял-ся... он ржал... и ржал над ним весь табун... Мы отвернулись и быстро пошли по жаркой вязкой дороге, глядя вправо, на противопо-ложный берег реки, где ничего интересного, понятно, не было, если не считать двух уток, которые так же парочкой пронеслись над са-мой водой...
- А не догонят? - как бы вспомнила вдруг Гуля, скорее всего для того, чтобы увести мои мысли в другом направлении. Наверняка, наверняка она станет замечательной учительницей.
Мы обернулись.
- Не-ет, - уверенно заявил я. Вдали только сизая туча клуби-лась. Но ведь наши враги - обычные люди, а не кудесники.
- И все-таки побежим? Одежда быстрее просохнет.
Мы побежали. И, наверно, в мерном тяжелом беге по глубокому песку задумались. Потому что только чудом увидели ее - она блес-нула прямо под ногами, на дороге, как старый брошенный кнут - змея красноватого цвета, которую называют в наших местах медян-кой. Тоже гадюка, опасна, а к тому же еще и прыгает. Бывает, си-дит на дереве и с дерева прыгает, как вражеский лазутчик.
- Сто-ой! - вопил я. Но Гуля уже затормозила обеими пятками, стояла, покачиваясь, едва не упав по инерции вперед. Медянка зиг-загами уходила от нас в игластую траву.
- Так. Это была смерть, - отметила очень серьезно Гуля, нак-лонив голову с двумя косичками в вишневых бантиках и провожая взглядом скользкое ледяное существо. - По-нашему "улю". По-немецки "тодд". А-по английски... как же по-английски?
- Да ну!.. - смеялся я. - И я так могу!.. - И упал плашмя, и пополз по-пластунски по раскаленной белой дороге, поднимая в обе стороны облака пыли.
- Но, между прочим, она не пылит, - озабоченно сказала, отс-тупив в сторону, Гуля. - Почему она не пылит?.. Ой! А это - цве-ток?
(Или это было уже после того, как мы перебежали через шаткий деревянный мост на другой берег - моя Матвеевка звонила в натрес-нутый церковный колокол совсем рядом, за березовой рощей?..)
Девочка напряглась, странно уставясь под куст репья. Ослепи-тельные зеленые мухи снялись и разлетелись - и мы увидели: мерт-вый птенчик. Когда мухи сидели на нем, казалось, у дороги лежит изумительной красоты зеленый цветок...
Мы брезгливо зашагали прочь. Но Гуля вдруг остановилась, посмотрела мне в глаза.
- Парень, так нельзя. Надо птицу похоронить. После смерти не должно ничего оставаться.
Мы вернулись. И снова, как ни в чем ни бывало, на земле сверкал зеркальный страшный цветок. Прогнав паразитов, мы насыпа-ли на безымянного погибшего летуна гору песку и слой камушков, которые я принес с берега, скорчив ступни, как коньки, стараясь ступать мимо колючек ( вдруг еще возле мертвой птицы заразишься мертвыми микробами).
- Ты какие-нибудь молитвы знаешь? - требовательно спросила Гуля.
Я пожал плечами. А еще дочь учительницы!
- "Вы жертвою пали..." здесь не подходит?
Гульчара укоризенно оглядела меня.
- Ладно, - вздохнула. - Пусть земля ему будет пухом. А если попадет в рай, пусть там летает, сколько хочет. Аминь.
- А если коммунизм настанет, мы его найдем и воскресим, - буркнул я. Мой намек касался прежде всего местоимения "мы", но Гуля, видимо, решила, что я противопоставляю ее религиозным взглядам свой советский атеизм, и нахмурилась.
Некоторые время шли, не разговаривая. Почему-то всё, что связано со смертью, вызывает смятение. Но ведь даже Пушкин умер, и даже Ленин! Все умрем. И само солнце наше погаснет. Если сказать правду, я уже тогда ( я учился в восьмом классе?) боялся смотреть подолгу в ночное, кишащее звездами небо - слышал по ра-дио, что со временем весь свет перетечет из светлых мест в тем-ные, холод и тепло уравняются, и жизнь в космосе НАВСЕГДА прекра-тится. Причем, и в Библии, как говорила моя русская бабка, об этом сказано... и в Коране, как заверяла татарская моя прабабка из деревни Кал-Мурза... Значит, сия истина - единственная сияющая истина, с которой согласны и наука, и темный народ. Вот. Но ведь в детстве-отрочестве хочется о неприятном тут же забыть? И я, то-пая вслед за Гулей, завертел головой как флюгер, чтобы побыстрее заметить что-нибудь смешное и сказать об этом девушке. Но окрест меня над землей слоились одни прозрачные дворцы из золотых бревен - колыхался знойный воздух... все птицы попрятались... Сизое об-лако позади нас росло - наверное, будет гроза.
И вдруг я увидел - да, с моста, с моста ! - чудесную картину
- внизу, у воды, под старыми ветлами стоит пегая лошадь и лижет какую-то выцветшую тряпку, наверное, белье, забытое на веревке. Вот уж никогда не замечал, чтобы лошади лизали или жевали тряпки! Другое дело - телята. Один теленок в прошлом году напрочь изжевал мою майку, пока я купался... Но, присмотревшись против света солнца и отражавшей этот свет реки, я понял - никакая там не тряпка на веревке, а это поднялся и замер, шатаясь на тоненьких ножках, возле своей мамы только что, наверное, родившийся жеребе-нок. А кобыла лижет его со всех сторон и не дает языком упасть - такой он еще легкий, худенький!
Я молча показал Гуле рукою, но она уже и сама заметила. И без улыбки сказала:
- Мы видели, что бывает после смерти. А вот так бывает, ког-да жизнь только начинается. И уже на ногах стоит! А человеку надо года два, три... А еще царь природы! Столько времени зря пропада-ет. Ты много спишь в сутки?
- Тр... пя... шесть часов... - соврал я и покраснел, навер-но, как пионерский галстук. Спать я люблю. Но, к счастью, Гуля смотрела мимо меня - в воду, кивнула.
- Молодец. Я немного больше... около семи... но я тоже дове-ду до шести!.. Это же из двадцати четырех часов одну четверть мы как лежим мертвые? Давай поклянемся, что будем спать как можно меньше?.. - Вряд ли она намекала, что мы свяжем наши жизни вместе, хотя сердце мое сладко заныло. Нет, она всерьез думала о на-полненности наших маленьких жизней, как философ. Я в этом смысле отставал от нее в своем развитии, хотя мы были ровесники.
И вот, через многие годы, во снах разглядывая эту долгую на-шу дорогу, со всеми ее изгибами, мостками и коровьими лепехами, я понимаю: судьба неспроста повела нас тем путем, показав вблизи ( когда нас было только двое) и любовь животных... и войну за место под солнцем... и смерть... и распад... и рождение нового сущест-ва... То, что знакомо до тошноты взрослому, потрясает в особых обстоятельствах юную душу.
Но наша трудная дорога только начиналась... 4. Вторжение. Вечером того самого дня, когда приходил незнакомец в чер-ной майке и сидел на корточках перед моей дверью, сразу после междугороднего звонка телефон в квартире словно взбесился. Пони-маю, это скорее всего было совпадением. Разве человек, живущий не в нашем городе, даже если он ненавидит меня лютой ненавистью, примитивный, как лом, скажем прямо - уголовник, имеет возможность поднять такой шквал? Но если я недооцениваю его? Если на совре-менных дрожжах он ВЫРОС?..
- Слышишь?!. глянь на улицу!.. - Звонила неведомая мне жен-щина. Клокоча бронхами, истошно вопила в трубку. - Ни один фонарь не горит, все по домам... одни "мерседесы"... Мафия правит! Не-бось, тебе с Кавказа фрукты возят? Слышала, третью фатеру дают? А я одна с четырьмя короедами в комнатушке, падла!
- Слушайте!.. - я хотел ей рассказать, что после размена с Наташей остался в однокомнатной квартире, что никогда меня жизнь не баловала, что первые годы в Академгородке, уже будучи кандида-том наук, жил в клетушке Дома аспирантов, но женщина кричала, не переставая:
- Ученый!.. в уксусе еще не моченый!.. - Она взвыла и вдруг выругалась так чудовищно, что я понял - вдребезги пьяна. - Это все твои депутаты-дерьмократы!.. Придет время!..
Едва положил трубку , как грянули подряд еще три или четыре телефонных звонка, один непонятней другого:
- Небось, миллиарды сколотил?! Говорят, большой специалист по прогнозам... особенно на рулетках?.. Не бывать капитализму на святой Руси!
- В Америку еще не намылился? Беги, пока границу не перекры-ли!
Во всем этом было что-то странное. По какому такому поводу вспомнили обо мне?!
- Вы нас обманули! Где справедливость?
- Одна жестокость и бездуховность! Человек человеку - волк!.. При коммунистах было лучше!
- Не спишь от страху? Наверно, в ванну забился? Ты у нас в списках!
Ни с того, ни с сего - будто плотину прорвало! Я выключил телефон, покурил и снова с интересом включил - он тут же затрез-вонил. Неужели это все проделки Фары, моего землячка Фарида? Так сказать, артподготовка перед его явлением... Ведь если нет ника-кой связи между этими звонкамив и моим давним недоброжелателем, придется допустить, что в жизни появилась еще одна неведомая мне неприятность? Но такое допущение идет поперек "бритвы Оккама", известной всем вам теоремы, которая как раз и гласит, что любую сложную проблему следует объяснить прежде всего с использоованием уже имеющихся данных. Я снял трубку, положил - и телефон снова принялся трещать.
Такое уже было однажды - лет пять назад, в памятном 89-ом, когда страна, опьяненная свободой, заговорила, когда в мою жизнь ломились совершенно неизвестные люди, прося стать "доверенным ли-цом", войти в "команду", обсчитать тот или иной процесс... Что отнекиваться, и я поверил, что можно махом изменить нашу жизнь... Но если тогда мне звонили единомышленники, то теперь зашевелились все те, кто ждал и дождался-таки, пока в стране воздух снова не помрачнел. Но, черт побери, я сто лет не вылезал ни на какие ми-тинги. И сам ни за какие кожаные двери не вхож. Считается, что помог новым правителям? Ну, уж эти-то во всяком случае посимпа-тичней вчерашних партийцев, молодые интеллигентные люди... кое-кто сам с ученой степенью... Правда, беда их в том, что прий-дя к власти и будучи неуверенными, они сразу же поссорились с на-иболее смелыми, неуступчивыми своими сторонниками и великодушно предложили дружбу свинноликим противникам - для вящей устойчивос-ти "трона". Большей глупости не могли придумать - в нашей ныне полукриминальной стране этот их шаг говорил ОДНОЗНАЧНО (по выра-жению легендарной Н.Андреевой, по мужу Клушиной) о слабости новых "бугров"... И конечно, никакого быстрого расцвета Россия не полу-чила. Но я-то при чем?!
- Плетнев? Навел тень на плетень? Сколько тебе ЦРУ заплати-ло? Дождешься, благодетель!
При чем тут "благодетель"? Никак не уловлю логику звонков.
- Я верил в перемены!.. А сейчас хоть в монархию, хоть в хе-хархию... Пусть генералы наводят порядок! Хватит! Ивашкин моя фа-милия!.. - А этот, видимо, кричал не столько мне, сколько тем, кто, как он полагал, слушает мой телефон ( всегда считалось, что спецслужбы по своим взглядам упреждающе-реакционны).
Единственный дружеский звонок раздался уже на следующий день, с утра (это было, если не ошибаюсь, в субботу, 14-го ию-ля?.. или 13-го, в пятницу?.. ). Я, помнится, еще медлил, разду-мывая, поднимать трубку или нет. Надо бы, наконец, и спокойно побриться. Звонил Бас, как я некогда называл этого скуластого, невысокого человечка в шапке черных, курчавых волос, который мог переговорить кого угодно в громе и музыке первых вольных собраний, обладая неправдоподобно низким голосом, - Виктор Тисленко.
- Сухарики сушим? Га-га-га!.. - прогрохотал он в трубке. Я помнил, он врач-хирург, все время намекал: ежели милиция пробьет кому голову ( сделает "копилку", как шутят демонстранты) или сло-мает руку, его талант пригодится. - Не раскисайте! А ежли что, можем опять в каком-нибудь тихом месте собраться, начать по но-вой! Га-га-га! Звоните!.. - и продиктовал телефонный номер, кото-рый, конечно, когда-то я помнил...
Именно звонок Баса, поначалу успокоив, окончательно встрево-жил меня. Если уж Виктор Тисленко звонит... Знает, что меня дос-тали? Откуда знает? Я включил на кухне радио, которое никогда не слушаю, но исправно оплачиваю всю жизнь, - местная радиокампания транслировала музыку Чайковского к балету "Лебиное озеро". Гм-гм, как в самые "судьбоносные" часы России...
Решил сходить в институт. Может, там что-то стало известно, и мне скажут? Ну, не может, не может быть, чтобы все это заварил Фарид? Тогда это уже не Фара, бандит моего детства, а Люцифер!
Вахтерша тетя Поля в зеленой гимнатерке, читавшая всегда все газеты, как-то задумчиво со мной поздоровалась. Выразила удивление, зачем я в душном городе сижу. (Может быть, в нашем Златоярс-ке какой-нибудь съезд чернорозовых или краснозеленых? Да прова-лись вы все!). Забрал в приемной директора оставленные " для гос-подина Плетнева" новые научные журналы, только что прибывшие из США и ФРГ ( шли три или четыре месяца!) и вернулся домой.
Телефон, конечно, трясся и скулил. Не выключая, сел читать. Если это проделки моего недруга, сейчас грянет междугородняя - САМ позвонит. Смолкший было аппарат затрещал - но звонили из го-рода. Тр-р... пауза. А вдруг кто-то из добрых знакомых? По теории вероятности почему бы нет? Если свои, в лоб спрошу: что происхо-дит?
- Слушаю! - закричал я в трубку.
- Аркадий, ты? Просрали свободу? Говорил я тебе, Аркадий: не говори красиво?!.- Ох, эта надоевшая мне за мою долгую жизнь че-ховская острота.
Еще раз сниму трубку:
- Я проробив в Норыльске десять лет,бляха-муха! И що сделал твой Хайдар? Хто вернет мине сбэрэжэния? Там було на две "Волги"!
И это Фарид?! Ни в жизнь не поверю!
- Плетнев? Курва!..Наша партия и комсомол снова действуют... ты скоро это увидишь! Спаситель одиноких! Гименей долбаный!..
И тут меня, наконец, осенило. Ослабели, ослабели ваши мозги, "прохфессор", как смеется (смеялась) Ольга. Можно было раньше до-гадаться. "Благодетель"... "Гименей"... Ну, конечно же, кто-то в городе напомнил людям о моих злосчастных "золотых списках"... Могли учинить на местном телеканале какую-нибудь дурацкую викто-рину с призом моего имени ( сейчас все во что-то играют, а у меня нет телевизора, ничего не смотрю) - и Фарид в данном случае никак ни при чем. ( Другое дело - откуда на мою голову столько злобы? Но нынче только скажи адрес - злоба перекинется на любого!). Надо самому позвонить - остались же в Академгородке еще люди, которые хотя бы вчуже уважают... Например, лаборант Саша, с бакенбардами под Пушкина, в синем халате с продранными локтями, курящий "Маль-боро", - он проработал лет семь рядом с моей бывшей женой в лабо-ратории кристаллофизики.
- Александр Викторович?
- Ало-оу, - тягуче, как бы отрываясь от мудрой книги, отве-тил лаборант.
- Это Плетнев. Как жизнь ваша? Был в отъезде... никаких здесь особых новостей? Что-то звонят мне люди, чего-то просят, и понять не могу, чего надо...
Александр по-голубиному забулькал, заворковал - это он сме-ялся. И тут же, вздохнув, сказал, нажимая на "а", как истинный бывший москвич (учился в МГУ):
- Я и сам гАтов присАединиться к прАсящим-страждущим... Пом-ните, вы с Натальей АндрЕвной пАд Новый год занимали пиисят тыщ?.. гАвАрили: на пАлгода... уж извините... я бы сам ни в жись не пАз-вАнил...
- Ах, да, да... - закряхтел я в ответ. - Простите, меня простите, милый Саша... "Склероз-воевода дозором..." Это сколько же теперь я буду должен? - Я намекал на процент инфляции, наде-ясь, что Саша смутится перед моей деловитой готовностью заплатить сполна и хотя бы оставит сумму прежней ( при том, что у меня в карманах ноль).
Лаборант опять заворковал и как бы даже заюлил возле ног го-лубым голубем:
- Ах, ну что вы!.. Это вы уж сами, Михалыч, пАмножьте... Я не смею... - Он, насколько я знал от Наташи, загребал огромные деньги выделкой перстней, шлифовкой искусственных рубинов, кото-рые, конечно же, воровал в лаборатории. Да Наташа и сама отдавала ему плохо сформировавшиеся кристаллы из электропечей, те, что не годились на лазер. У нее под столом этих малиновых и золотис-то-желтых прозрачных "колбасок" валялось, как грязи. Это сколько же Александр заработал только с помощью моей жены? Но он прав, долг есть долг. Волк есть волк. Даже с бакенбардами, как у Пушки-на.
Пообещав в ближайшем будущем вернуть деньги, я, не подумав, набрал телефон его соседа Вязникова... Ах, зачем я это сделал?!
- Аркадий Михалыч, - обрадовался лысый, как Сократ, суетли-вый Вязников, даже толком не вслушавшись в мои путанные слова. - Три года назад первого июля вы побещали... когда мою диссертацию учсовет отклонил... вот будет новая база данных - вы поддержите...
Диссертация лежит с седьмого июля у вас, но я понимаю, вы в от-пуске...
- Извините! Специально зайду, заберу, прочту...
О, этот большеголовый, абсолютно пустой господин в тесной
"тройке", вечно кланяющийся направо и налево, надоедный, как осенняя золотоглазая муха... может своими подробными напоминания-ми ( у него память, как у гения!) довести до инфаркта. Может, черт с ним, пусть защищается? Если действительно материал нако-нец-то не ворованный по монографиям. Тема сама по себе интерес-ная: "Стохастические явления и провоцирующая роль СМИ( средств массовой информации)."Разумеется, в русле плетневских нашумевших разработок о СВОПМС ( о самоорганизующемся векторе ожидаемых пе-ремен в массовом сознании), наверняка еще и с посвящением... Но я же, если возьмусь читать его талмуд, потеряю как минимум дня три? (Надо еще отзыв сочинить, отпечатать. А уж он теперь не слезет с шеи...) А может, и к добру? Лучше делом заняться, чем слушать звонки...
Вялой рукой я снимал и снимал трубку, не зная, что предпри-нять, на что решиться.
- Аркадий Михайлыч? ИМ воровать было можно. НАШИМ - нельзя. Как вы думаете, на какие шиши мэр города повез свою жену и детей с нянькой в Ниццу?
- Да я-то при чем?!. - огрызнулся я и швырнул трубку. И по-казалось - междугородняя...
- Передай своим дружкам-демократам, - дружеским шепотом ска-зали мне, - их камнями забьют, если они не разберутся с городским транспортом... Люди с утра до вечера взвинчены...
- Послушайте! Да я их сто лет не вижу!.. - почему-то попы-тался я оправдаться перед незнакомым человеком. - Я вообще вне политики!
- А-а-а, теперь вне политики?!. когда прижало?! Переключился на женщин, любовь, вечность?..
Я выскочил на улицу. Черт, хорошо ли захлопнул дверь? Впро-чем, если надо кому, и так залезут. Вечернее солнце пекло, словно дневное... асфальт под каблуками проминался, как сено... Даже го-лова от этого закружилась - мир становился как бы нереальным. До-бавьте к этому паскудную неопределенность, в которую я попал. Сейчас бы пива... пошарил по карманам - как раз хватит на пару бутылок... но как дальше-то быть? Не занимать же профессору? Вяз-ников, например, найдет хоть миллион, но лучше сдохнуть... Если кто даст бескорыстно в долг, так это сосед Володя. Значит, есть надежда и можно потратиться.
И я купил одну ( но длинную!) банку датского пива "Туборг". К сожалению, из затемненного киоска подали, конечно, теплую банку
- надо срочно сунуть под холодную воду.
Но войдя домой, я вспомнил: холодную-то воду отключили. В кране шипело, ВСАСЫВАЯ воздух. Это надолго. Открыв холодильник (у меня "Саратов", старенький, слабый), я потрогал рукой верхнее от-деление со стенками, одетыми в мягкий белый снег - здесь было чуть холодней, чем на полу. Подержав жестяной сосуд в белом за-кутке минуты три, не выдержал и, дернув за кольцо, принялся со-сать горьковатое прекрасное пиво.
На улице незаметно стемнело. Телефонная вилка была выдерну-
та из сети. Третий ( или четвертый) безумный мой день подходил к
концу. Под окнами, в сумерках, на порыжелой траве, где смутно бе-лели "радары" тысячелистника, две девочки-подростка, одетые на английский манер - в матросках и коротких юбках, играли в бад-мингтон.Их юные острые глазки успевали выхватывать в смутном воз-духе летящий волан с хвостом, а в стороне сидел смирно на земле лохматый, огромный, как медвежонок, пес, местная достопримеча-тельность. Он мерно поворачивал голову то вправо, то влево, следя за летящим шариком, взвизгивающим при ударе, и девочки, время от времени, вдруг остановив игру, подбегали к нему и умиленно глади-ли ему шелковистые уши, целовали в голову. И я подумал, как хоро-шо быть собакой, любимым псом, которого водят на прогулку, кото-рого кормят и не напоминают ему о каких либо глупостях, которые он когда-то натворил. Хотел шепотом взмолиться, чтобы Господь превратил меня в собаку, но решил оставить возможность какой-либо просьбы до крайнего часа.
Девочки глянули на фосфоресцирующие часики на тонких руках и с последними языками темнокрасного света в небесах убежали домой, а впереди них бесшумно несся пес, высунув красный язык...
И я вспомнил о Жанне Тараненко, наташиной подружке.
О, господи! Жанна - добрая душа, толстушка-квакушка нашего Академгородка, всё-всё на свете знает или делает вид, что знает. Во всяком случае, может дать совет, поскольку умна, что среди прекрасной половины человечества исключительная редкость ( если вам угодно, около 7-11%. Впрочем, ради справедливости сообщу про-цент умных мужчин: 19-24, ненамного больше). Я был даже слегка влюблен в нее когда-то... Наверняка, никуда не уехала - родных нет, детдомовка, а самолетом, как раньше, в Москву или Питер опе-ру послушать по нынешним временам невозможно... поездом же - грузная девушка боится сквозняков.
Я включил телефон.
- Тростинка наша!.. - с придыханием сказал я в трубку.
- Ой!.. Это какой же хороший человек мне звонит?! - Счастли-вая Жанна замурлыкала, засопела в трубку, как большая-большая кошка, ожидая потрясающего рассказа о приключениях подруги в дальних странах.
- У, - продолжал я. - Расшифровываю : умная, удивительная... Не знаешь ли случайно, не было про меня бяки в какой-нибудь пере-даче по телевидению, радио? Или в газете? Предположительно в прошлую среду. Или даже вторник.
Жанна поправила пальцем очки на переносице ( она всегда так делает) и тихо ответила:
- Бяки не было. Я всё читаю, всё смотрю. Но вас, профессор, похвалили.
- Кто? Надеюсь, не "Дупа"? - Мы так называли в своем кругу местную газету "Дочь правды".
- Н-не!.. В любимом органе трудяшшихся "Бирюльки" семья К... Карначевых... или Курлычевых... Чичас!.. - Она застонала, видимо, прижав мощным плечом трубку к уху, и приподнялась, чтобы достать со стеллажа одну из папок с вырезками из газет и журналов ( там у нее и про иглоукалывание, и советы огороднику, и анекдоты на слу-чай, если надо поддержать кого-нибудь из друзей в тяжелую минуту. Наша сестра милосердия, незамужняя русалка сомьей комплекции.) - Вот!.. Заголовок:"Десять лет - кому медная, кому золотая!" Это о свадьбе. Слышишь?.. - И она с пафосом зачитала мне следующий текст. - "Люди!.. Кому холодно в этом ледяном космосе, кто оди-нок, кто хочет найти себе близкого друга... Кто вам поможет? Де-сять лет назад никто еще не знал ни про какие гороскопы... и во-обще не верил ни во что... Видела я объявления на столбах - но ведь стыдно! А газета "Рига-балтс" - все-таки чужая. И вот слу-чайно прослышала: есть и в нашем городе молодой ученый, русский, составляет какие-то списки... ему надо послать фотокарточку и точную дату рождения. Послала я фотокарточку и дату рождения. Го-ворят, за секунду этот человек, тогда еще никакой не профессор, положил рядом две фотокарточки - мою и моего будущего мужа, милого Петеньки, и сказал: эти люди будут счастливы, у них родятся дети... скорее всего, трое сыновей... Всё сбылось! Аркадий Михай-лович Плетнев! Все, кому одиноко жить, кому тяжело сегодня, знай-те: есть человек, который поможет вам в ледяном космосе!.."
Дался им этот ледяной космос, любимое выражение из моих ран-них лекций... Жанна что-то продолжала говорить то низким грудным голосом, то переходя на тоненький - любила, балуясь, изображать из себя маненькую девочку, закатывая глазки... А я слушал и не слышал, горестно теперь всё понимая. Это называется медвежья ус-луга.
- Спасибо, деточка, - мягко оборвал я Жанну и придавил труб-кой рычажки. И телефон, понятное дело, немедленно затрясся.
А может быть, просто начинается облава на ученых, на "очкас-тых"? Поднимаются ТЕ, которые БЫЛИ и которым хочется ВЕРНУТЬСЯ? Не хватило им семидесяти лет, хочется доуправлять... И отныне срабатывает закон биологический - сильные набрасываются на осла-бевшего (ослабевшего хотя бы потому, что совесть изъела душу?) Вы же знаете, когда идешь по улице неуверенный в себе, измученный сомнениями, все собаки яростно лают на тебя. А шагаешь с каменной мордой, с американской улыбкой, - отбегают прочь. А откуда может быть у интеллигента американская улыбка?
Так что вряд ли публикация в "Бирюльках" случайна. Такое письмо, конечно же, могло прийти, но подобных писем приносят де-сятки... Любая газета отбирает только тот материал, который ей нужен СЕГОДНЯ, исходя из политической коньюктуры. Особенно когда письмо касается человека более или менее известного. Однако, "Би-рюльки"-то - МОЯ газета! Я был в числе тех, кто ее создал. Они что , в редакции, не понимали, что публикация только разозлит в наши тяжелые дни людей? Или это уже Фарид руку приложил? У него, я так полагаю, если он остался жив, денег сегодня больше, чем в любом магазине.
Я глянул на часы ( еще не поздно?) и решил сейчас же сходить домой к Васе Кнышеву, главному редактору. Он жил рядом, тоже в Академгородке, через два дома. Главное, был бы не в отъезде.
Именно я предложил его три года назад для работы в газете. Краснощекий, пухлый, вечно смеющийся с гниловатыми зубами юноша в джинсовом костюме работал на ВЦ, в компьютерном зале. К 8-му мар-та или к 1-му апреля сочинял уморительные тосты и, распечатав их на принтере, раздавал дамам. Любил прекрасный пол, целовал всем без исключения ручки. Недавно женился. Теперь он весь в коже, в кожаной куртке, в кожаных штанах, как мотоциклист, - ходит-тре-щит. Вася - прирожденный газетчик. И кстати сказать, название "Бирюльки" - это его великолепная придумка. Но пробивал регистра-цию газеты я, помогал формулировать сухими фразами программу и устав редакции, чтобы не задушили идею в управлении печати, где восседали все те же питекантропы, что и раньше, только вместо портрета Ленина на стене теперь криво висит портрет президента новой России.
На лестничной площадке, куда выходили в числе прочих и стальные двери Кнышевых, горела тусклая лампочка минимальной мощ-ности ( чтобы не вывернули воры). Я позвонил , мысленно ставя се-бя на место Васи и заранее мучаясь за него. Как он встретит меня?
- Ба, ба, ба!.. - Вася стоял у порога, нянча в руках смеюще-гося шестимесячного голого сыночка, и сам смеялся. - Кого мы ви-дим? Василь Василич, знакомься! Дядя Аркадий! Эля, кто к нам по-жаловал? У нас как раз ужин готов. И огненная вода найдется.
Из кухни выглянула бледная, худенькая жена Эля. Обрадова-лась, закивала.
- Спасибо, спасибо, - буркнул я сухо, стоя у порога. - Мне бежать. - И как только Эля снова скрылась на кухне, спросил нап-рямую. - Ты зачем напечатал письмо Курлычевых?
- Как зачем?! - Вася моргал сыну, как бы не понимая серьез-ности вопроса. - В тяжелые времена доброе слово и кошке приятно. А что такое? - Он, наконец, поднял настороженный взгляд на меня.
- Уже беспокоят? Звонят ищущие любви? Но мы нарочно... как можно дальше от политики... Люди устали от нее, Аркадий Михайович! - Он говорил явно не то. - А я думал, обрадуетесь. У нас обвал! Зво-нят, звонят... На столах уже фотографий семьсот! Может, напечата-ем очередной "Золотой..."?
Я молча смотрел ему в серенькие умные глаза.
- Кто принес письмо?
- Пойми, Аркадий Михайлыч, - закрутился Вася, - подписка плохо идет... нужен шумок... "чтобы привлечь любовь просторанс-тва"... - Вася даже Пастернака процитировал. Неужто сами письмо придумали, идиоты?
- Нет,нет, - угадал мои мысли Вася. - Письмо настоящее. Какая-то тетка... в натуре...- И оглянувшись в сторону кухни, быст-ро шепнул. - "Лимон" заплатила!
- Миллион?
- Ну. Чтобы только выразить свою признательность ученому... чтобы напечатали... Нет-нет, там всё чисто. Ну, кто же для розыг-рыша пожертвует миллион рублей?.. У нас и адрес ее есть.
Лихо ударили. Это, конечно, хлопцы из того лагеря, из другой газеты... у них с деньгами ноу проблем...
Я кивнул Кнышеву и пошел к себе. Вася Кнышев, конечно, не на деньги позарился... Увидев, как легко незнакомая женщина платит такую сумму за крохотную заметку, понял - за ее спиной серьезные силы. ЧТО-ТО НАЧИНАЕТСЯ. Помешать он не сможет ( напечатают в другой газете), а его "Бирюлькам" двойной магарыч! Истинно сказа-но: вторая древнейшая профессия...
Вернувшись домой, я раскинул тахту и при этом, конечно, как всегда, пристукнул себе деревянной ножкой ногу. Пойти принять душ - там льется кипяток. Лег. Снова воткнул телефон в сеть - и он зазвонил...
Когда-нибудь на заключительной выставке земной жизни рядом с двумя другими гениальными изобретениями - колесом и спичками - наверняка расположится, блестя пуговками цифр, вот этот аппарат, толстозадый, наглый, похожий на маленькую пирамиду Хеопса, наиде-шевейшее орудие вторжения в чужую жизнь. Используя его среди бела дня (что' ночь?!), не боясь ни милиции, ни психиатров, незнакомый и бархатный голос может тебе дохнуть в самое ухо, словно бы даже чмокнув, жарко поцеловав:"Скоро мы вас всех повесим". Не бежать, же доискиваться, кто звонил? Сами боролись и за технический прог-ресс, и за то, чтобы любой человек в России мог сказать любому другому все, что он думает! А ты опять выключил.
Наверное, на осень намечается очередная политическая буза. Наши краснокожие сибирские индейцы боятся не ярких ораторов (они умеют орать лучше всех!) - боятся науки. Одну группу социологов, вполне профессиональных, купили во время тех еще, ПЕРВЫХ выборов, но профессор Плетнев поймал коллег за руку, показал на страницах "Известий", как легко можно вычислить, подтасовывались бюллетени или нет. Руководитель опозоренной службы вынужден был укатить в Новосибирскую область... Сейчас "непримиримые" хотят или напугать меня заранее, или выставить тщеславным дурачком. Но они же знают, что я решил политикой больше не заниматься?! Я отказался войти в какой-то там совет... Они же всё знают!.. Я устал, стар, я сго-рел! А с письмом скорее всего им повезло - эта Курлычева в самом деле захотела сделать приятное "ученому, в уксусе еще не мочено-му". Ну, дура. За такие-то деньги мои недоброжелатели могли сочи-нить и побольше материал и напечатать В ЛЮБОЙ САМОЙ ДЕМОКРАТИЧЕС-КОЙ ГАЗЕТЕ! А может, решили, что пришло время меня, ослабевшего, КУПИТЬ?
Я спал и не спал. Уже в темноте с замиранием сердца нащупал вилку и розетку и снова включил - почему-то подумалось, сейчас дозвонится с далекого сельсоветского телефона мать, измученная страшными слухами ( как она писала в письме весной): если Татарс-тан отделится, как отделилась Чечня... сможет ли милый сынок на-вестить хоть ее могилку?.. Или Наташа с Митей вспомнили обо мне, в Москве или Вене?.. А может, достучится до Сибири какой-нибудь заграничный университет, Оксфорд или Массачусетс, куда меня еще недавно зазывали, а я не поехал, осёл. Как будто Россия куда-то денется.
Но телефон молчал. Медленно светлело небо. Наступало 16-ое (или 15-ое) июля... И мне снилось - надо мной плывет золотая луна и вот она-то и звонит, потому что она никакая не луна, а теле-фон... И я понимал, что в самом деле, наконец, вызывает междуго-родняя, но я так устал за эти дни, что никак не мог проснуться, не мог всплыть из зеленых глубин океана, только видел - наверху прыгает золотая луна и продолжает литься дробный звон...
Русалка плыла по реке голубой,
Озаряема полной луной.
И старалась она доплеснуть до луны
Серебристую пену волны...
Спаси меня, Лермонтов. Успокой, Лермонтов.
И снилась ей долина Дагестана...
Кажется, я плакал во сне. Плакал навзрыд, лежа на полу (так мне снилось), перед рыженькой моей босой Наташей, первой и пос-ледней моей официальной женой... Как хорошо мы мечтали когда-то о нашем будущем счастье... Не получилось. Конечно, я виноват... И еще я просил прощения, стоя на крыше, у Али, Алефтины, летевшей по небу, - судьба одарила ее красотой, какая, может быть, снилась Рафаэлю, когда он писал свою Мадонну... но не вышло и здесь у меня ничего... И здесь виноват... И только у Оли прощения не про-сил. Она, как всегда, вертелась на каблучке, подняв одно плечо и хихикая, прижав кулак к мелким, красивым, белым зубам, стреляя умненькими глазками по гаснущим облакам... Она любила смотреть в зеркало на себя и на меня. Ей наша любовь была интересна, как чу-жая потрясающая киноистория. Она все досконально помнила - какое вино мы пили, какое морожение ели, какие стихи я прочел и какой был номер проехавшей мимо голубой иномарки... Но сама она еще ни-чего почти не чувствовала - слишком молода... словно шелк перете-кала в моих пальцах... Не зацепилась. Я для нее был как старое отшлифованное ветрами дерево с золотой жестянкой на гвоздях:" Де-рево, ХХ век." Но и ты, и ты прости, Оля!
И перед всем народом я каялся - я ТОЖЕ, ТОЖЕ хотел в те не-давние, светлые годы, чтобы было как лучше... И если сегодня пло-хо, я ТОЖЕ, ТОЖЕ виноват... Но и ХВАТИТ на этом, ХВАТИТ! Отпусти-те меня в мою маленькую прежнюю жизнь, где я потерял себя.
А может, это как раз Фара достал меня из прошлого и говорит со мной не на языке боли, а используя деньги, продажных людей, на понятном мне СЕГОДНЯ языке? * * * 1994-2000 г.г. |
