| | | | | ||
| Новости | Писатели | Художники | Студия | Семинар | Лицей | КЛФ | Гости | Ссылки | E@mail |
|
|  | | | | | ||
|
Андрей ЛАЗАРЧУК
СЕНТИМЕНТАЛЬНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ НА ДВУХМЕСТНОЙ МАШИНЕ ВРЕМЕНИ (Время и герои братьев Стругацких) рассказ
Этого я все-таки не ожидал. Было больно, но не очень, и тем поразительнее оказался вид глянцевой синевато-малиновой кожи с вдавленным в нее рисунком грубых обмоток и верхней части ботинка. На ощупь кожа была горячая и липкая. Повторяю: боль была вполне терпимой, но от одного только прикосновения к опухоли меня начинало мутить. И, чтобы отвлечься, я стал смотреть по сторонам. Лиловые лбы выпирали из склона напротив, и в тенистых ложбинах еще лежал снег. Елки казались игрушечными. Вершины, плоские, срезанные доисторическим морем, устилали заросли карликовой березы и багульника. Левее и ниже, видимое едва только на треть, чернело озеро в полукружии обледенелых базальтовых скал; сверху падала тонкая замедленная струя – там было второе озеро, верхнее, вровень со мной, а потому недоступное взгляду; а за ним было третье, у самой пяты ледника. Ледника Черышева. Названного так в честь Леонида Черышева, моего пра-пра-пра-прадеда. Пра-пра-пра-пра-прадеда Дашки. Но он-то дошел до него. И не в мае – а в марте. Когда здесь еще снег и ночью минус двадцать с ветром. И вместо палатки у него был лишь кусок брезента… Я же – совершенно точно – не дойду. Ну, не повезло… Бывает. Здесь, на плоском широком гребне, царила карликовая береза – пока без листвы. И несколько завязанных узлами горных сосен. Японцы любят выращивать такие в горшках. Они называют их “бонсай”. Одно деревце живет у меня дома. Деревцу больше лет, чем мне. Его привез отец моего друга Канэко. Я видел мало отцов, которые настолько не походили бы на детей. Отец был на голову выше сына и раза в два тяжелее. Лицо у него было совершенно неподвижное. Очень твердое лицо. Он ездил по всей Земле и развозил его друзьям такие деревья. Я не догадался сам, а потом кто-то из ребят сказал мне, что отец прилетел на Радугу сразу же после катастрофы, с первой волной спасателей, нашел остатки глайдера, в котором, наверное, сгорел его сын, и собрал то, что могло быть пеплом. И подмешал этот пепел в почву, к корням маленьких деревьев. Вполне возможно – какая-то частичка Канэко живет сейчас в моем доме в виде деревца, которое старше нас обоих… Почему бы нет? В этих древних верованиях - своя немалая прелесть. Послышался шорох осыпающейся каменной мелочи, и внизу показалась задранное Дашкино личико. Оно совсем осунулось и почти исчезло, остались веснушки, глаза и зубы. - А ручей рядом! – крикнула Дашка. – Там только трудно дотягиваться, потому что камни! Поэтому я долго! А еще там лопух растет! Он опухоль снимает! - Это замечательно, - сказал я. – У меня будет компания. А то обидно быть единственным лопухом в округе. Спасибо, дщерь. - Как ты меня обозвал?! – обиделась она полушутливо. Она обижается полушутливо всегда: и когда шутит на полторы тысячи оборотов, и когда сердится по-настоящему. - Дщерю, - сказал я. – Что по старорусски значит “дочь”. В конце концов, не на машине ли времени мы странствуем? А значит, надо соблюдать условности. Но если тебе это обидно… - Дщерь, - сказала она. – Дверь и щепа. Дверь в щепки. Или: дверь и щель. Склонность к незаметному исчезновению. - Это точно, - сказал я. – Они такие. Только отвернись, а их уж нет… Я распаковал аптечку. Вот: настоящие хлопковые бинты, обваленные в настоящем гипсе. Надо сложить из них что-то вроде полотенца, потом смочить водой и примотать к ноге. И – довольно долго сидеть, пока все это просохнет. Короче, о теплой ночевке сегодня придется забыть. Я с тенью сожаления посмотрел на Дашку, потом – на браслет. Достаточно лишь активировать его… И через пятнадцать минут здесь будет кремового цвета коптер с вежливыми киберами или даже вполне живым врачом-стажером, дежурящим на горноспасательной базе. Но тогда цель наша с Дашкой останется не достигнутой – а скорее всего, и вообще недостижимой… Это не перелом, сказал я себе твердо. Это никак не может быть переломом. Потянул связки – и все. Сделаем лишнюю дневку. А потом – доковыляем потихоньку. И следующие полчаса, пока я складывал, смачивал, обкладывал, накручивал и оглаживал, я повторял себе строго: не перелом. Не перелом. Дашка смотрела на меня и страдала. Но молодчина – страдала она молча. Потом она сбегала вниз еще раз и вернулась с несколькими сухими сучьями то ли сосны, то ли арчи. Сопя, разделала их топориком, сложила костерчик и с первой спички разожгла. С этим у нее все было в порядке. В тепле костра гипс затвердел до звона – ногу же стало дергать и давить, пока еще терпимо, но с намеком на трудную ночь. Хорошо бы все же спуститься к воде и траве… Ботинок пришлось распластать и подвязать снизу – шнурком и обмоткой. Потом, опираясь на альпеншток, я встал. Перенес тяжесть на больную ногу. Уф-ффф… Впрочем, я ожидал худшего. Боль ударила вверх, до колена - но тупая, темно-красная. Можно терпеть. Можно терпеть и можно шагать. И я пошел. Шаг, два, десять… Поворот. Обратно. До рюкзака. Дашка молча выгребала из него банки и перекладывала в свой. - Э! Мы так не договаривались! - Ну и что? В два приема – зло – закинула свой рюкзак на плечи и встала, вызывающе меня рассматривая. Полтора конопатых метра железного упрямства. - Да, действительно… Обстоятельства изменились… Я привел в порядок темную разворошенную обитель банок, сухарей и запасных носков, прикрепил сверху палатку и спальники. Вздел сооружение на спину, стараясь при этом не терять равновесия. - Веди, Тенсинг. - Кто-о? – с величайшим подозрением прогнусила Дашка. - Чему вас только учат. Тенсинга не знаешь. - Нас хорошо учат! А ты, может быть, неправильно произносишь. Ну кто это, кто? - Первый человек на вершине Эвереста. - А кто же тогда был сам Эверест? Действительно… - Кажется, это был какой-то английский… - Смотри, - сказала вдруг Дашка и остановилась, показывая вниз. – Тропа. Наверное, козья, да? Козы ходят к ручью... |
|
| | | | | | ||
- Возможно. Я прикинул направление. И так и так выходило, что тропы этой нам не миновать. А здесь к ней, похоже, спуститься достаточно легко. В горах надо ходить по тропам. Какими бы извилистыми они на первый взгляд не казались, а всегда являют собой кратчайший путь от точки А до точки Б. Если, конечно, путь измерять расходом сил. Это так. Но когда я ступил наконец на эту тропу, в глазах моих было черным-черно, а пот тек струями по спине и бокам. Чудом, нелепым чудом дошел я… преодолел сто метров – вниз по склону… Но в то же время я понял вдруг, что дойду. Главное – пореже останавливаться. Дашка топала гордо, и чувствовалось, что ей стоит больших сил не жалеть меня вслух. Так прошел час. Потом – два и три. Тяжелее всего было начинать движение после отдыха. Потом мы – вместе с тропой – стали пересекать снеговую линзу, и я провалился. Удача еще, что успел выдернуть альпеншток и, перехватив за середину, упасть на него грудью. Палка да рюкзак за спиной сработали как тормоз. Ноги, однако, болтались над пустотой, и сколько там – полметра или пять метров – сказать я не мог… Если больше полутора – я не вылезу. - Дашка! – предостерегающе крикнул я, и она обернулась. – Стой на месте! – когда она уже бросилась ко мне. И все же реакция ее была хорошей и здравый смысл оставался где надо: она успела затормозить. - Отойди чуть назад, - скомандовал я, и она отошла. – Сними рюкзак. Достань веревку. Свяжи петлю на конце. Кидай мне. Еще раз. Не замахивайся так сильно. Молодец. Стараясь делать как можно меньше движений, я продел в петлю правую руку. - Теперь разматывай веревку до сухой земли. Там вобьешь кол и закрепишь конец. Стал мокнуть и мерзнуть живот. При моем провале полы шинели распахнулись… Вещный консерватизм предков изумлял меня все время, сколько я занимался внераскопочной археологией. Никак нельзя сказать, что они не понимали своего удобства и комфорта. Но покрой и конструкция мужских панталон восемнадцатого-девятнадцатого веков – это нечто. Или флотская офицерская фуражка девятнадцатого-двадцатого – со всеми ее планками, пружинами и ватными вставками. Или солдатская шинель восемнадцатого-девятнадцатого-двадцатого-двадцать первого… Современники писали, что это гениальное изобретение. Видимо, я просто чего-то еще не понял. Дашка помахала мне рукой. Быстро она… Я присмотрелся и увидел, что там торчит пенек. А-атлично… В пару движений выбрав слабину, я попытался вытащить себя. Через десять минут я оставил эту затею… Видимо, я вклинился в дыру так плотно, что сдвинуться мог только вместе с тоннами окружающего меня ужасно мокрого и тяжелого снега. Все попытки как-то расшатать себя в этой дыре приводили только к тому, что я проседал чуть глубже. Это было унизительно и страшно. И – жарко. Пар от меня бил струями, и пот жрал глаза. И еще громко пыхтело и стучало в ушах. Может быть, поэтому я не сразу понял, что Дашка уже не одна. Кто-то в черном стоял рядом с нею, подняв руку вверх – привлекая мое внимание. Я кое-как проморгался, помахал рукой в ответ. - Держитесь крепче! – повторил черный человек. И я стал держаться крепче… - Извините, - мягко проговорил спаситель, разглядывая мое запястье. – Трудно рассчитать силу в такой ситуации. - Да о чем речь, - сказал я. – Просто ссадина. Затянется. Все заживает, и это заживет. Ерунда. - Давайте я вам помогу. Тут идти еще с километр. - Докуда? - Там мой дом. Надеюсь, вы не откажете мне – побыть моим гостем? Дашка дернула меня за рукав. Я взглянул на нее – она быстро-быстро кивала. - Спасибо. Только, видите ли… - Не беспокойтесь. Дарья мне уже все объяснила. У меня нет ни линии доставки, ни порта связи, ни нуль-Т. Так что вы никак не нарушите свой… обет. Он сказал это с неуловимой заминкой, а у меня вдруг словно открылись глаза. Мой спаситель, высокий, широкоплечий, загорелый и по виду очень сильный человек одет был в черную монашескую рясу. На груди его висел грубый крест из темного дерева. - Пойдемте, - с легкой усмешкой (или мне показалось?..) он забросил на одно плечо мой рюкзак, подхватил Дашкин – и зашагал по тропе. И мы, переглянувшись, тронулись следом, и вновь вначале я плавал в собственной боли, а потом будто бы вышел из нее, а она волоклась за мной следом, цеплялась и канючила… Мы спустились к речке, перешли ее по простому крепкому мостику - и оказались у входа в неширокое ущельице; из ущелья катился ручей, прозрачный настолько, что казался дрёмой. Дном его были белые камни. А через несколько минут ущельице расширилось, превратившись в маленькую долину, окаймленную зеленью. На этом берегу ручья прятался в соснах стандартный полевой модуль “Домбай”, совсем как в полевых лагерях Юнны – только на крыше вместо обязательных антенн топорщились черные панели древних фотовольтов. Возле дома лежал, припав на брюхо, элегантный серо-серебряный глайдер. А напротив, через ручей, я увидел стоящие в ряд невысокие каменные плитки – десять или двенадцать… Может быть, сказалась усталость. Может быть, я слишком отвлекся на пейзаж и перестал смотреть под ноги… В общем, подвязанный ботинок мой несчастный разболтался, ослаб – и соскользнул с какого-то невидимого камушка в невидимую ямку. Вспышка боли была настолько яркой и резкой, что я не просто рухнул - а еще и заорал вдобавок. Сознания я не терял, но несколько минут просто не мог ничего замечать кругом и ни о чем думать, кроме как о ноге, проклятой чертовой ноге… Монах внес меня в дом на руках – это при моих-то без малого ста – и уложил прямо в прихожей (по совместительству – кухне) на жесткий топчан, крытый шерстяным одеялом. Дашка, подозрительно сопя, стянула ботинок со здоровой ноги, а потом стала помогать монаху высвобождать меня из шинели; стыдно, но я чуть сам не разревелся тогда и от боли, и от растроганности чувств. А потом монах решительно пресек все мои неуверенные возражения и разрезал повязку. Что сказать? Гипс раскрошился и не держал. Сине-багровая опухоль выросла еще больше, стопа теперь формой своей напоминала коровье вымя. - Прошу извинить… может оказаться больно… Куда уж больнее, хотел сказать я, но подумал, что это будет враньем. Вполне может быть и больнее. Впрочем, руки монаха оказались бережными. Он не столько ощупывал, сколько слушал руками. Или смотрел – судя по его же реплике: - Я вижу по крайней мере два перелома… вот – лодыжка, а вот – плюсневая… Потом он поднял лицо, улыбнулся и сказал: - Что я говорил, Леонид Андреевич?.. и новые гости пожаловали… Я запрокинул голову. В дверях, ведущих в одну из двух комнат “Домбая”, стоял высокий худощавый мужчина с котом на плече. Свет падал на него сзади, рисуя лишь силуэт. В следующую секунду кот мягко оттолкнулся, спрыгнул на пол, а с пола – мне на грудь. - У-ух! – сказала Дашка. – Как его зовут?! - Наполеоном, - ответил монах. – Но отзывается и на Бонни. Кот сунул морду мне под мышку и мощно заурчал. - Как тщательно он сегодня намывал гостей, - сказал человек в дверях знакомым голосом и вышел из пятна света, так что теперь я уже без сомнения узнал его. - Здравствуйте, Леонид Андреевич. Мир тесен и странен… - Простите… Я вас знаю? - Вряд ли. Меня зовут Петр. Черышев. Мы встречались дважды - при довольно бурных обстоятельствах. Но – в толпе. Когда была утечка в лаборатории Галати. И еще на Радуге… - Вы были на Радуге? - Ну… как сказать… Я был на “Стреле”. Так что самое интересное я пропустил. - Черышев… Простите, не могу вспомнить. Тогда… тогда все было так… нервно. - Да, конечно. Мы сразу улетели на юг… - На те сигналы… Да-да. Помню. Не поверите, но – этот эпизод помню. Так, значит, это были вы? - Не только я. Нас было два десятка. - Конечно, конечно… - он стал всматриваться в меня, и я понял, о чем он думает. Но помогать не стал. Дашка обошла его и положила мне руку на плечо. - А вы – тот самый Горбовский? – спросила она вздрагивающим голосом. - Да вроде бы я, - ответил он. – А как вас зовут, сударыня? - Дарья. Дарья Петровна. - Очень приятно… - А уж как мне-то приятно! – заявила Дашка. Я накрыл ее руку, прижал. Спокойно, сказал про себя. Она хотела выдернуть руку, но услышала меня и удержалась. И вдруг Горбовский все понял. Я видел, как изменилось его лицо. - Мир полон странных перекрестков, - почти повторил я. - Леонид Андреевич, - сказал монах, - раз уж вы встали – сходите, пожалуйста, за льдом. Вы знаете, куда. - Мм… да. Знаю. Конечно, знаю… Он подхватил стоящее в углу ведро и вышел наружу. Мембрана сомкнулась за ним. - Я плохой врач, - сказал монах. – Вернее, я совсем не врач. Так, эмпирик… Он замолчал. Кот распластался по мне, тяжелый, мягкий, горячий. Казалось, он впитывает мою боль. - Если использовать методы двадцатого века, вам придется задержаться у меня недели на две-три, - продолжал монах. – Или же – можно прибегнуть к активатору. У меня есть полевой бета-активатор. Тогда вы сможете ходить уже завтра. Что из этого меньше противоречит вашим принципам? - Если всерьез - не годится ни то, ни другое. Как ты считаешь, Дарья? - Может быть, - сказала Дашка невпопад. Потом она включилась: - Не знаю, папа. Это уже не игра. - Это и не было игрой. - Ты делаешь вид, что не понимаешь меня. Я ведь о другом. - А ничего другого нет. Понимаешь, просто нет, и все. Тебе показалось. - О чем вы? – спросил монах. - О Леониде Андреевиче!.. - Дашка, прекрати, - сказал я. – Прекрати. Простите, у вас есть гипс? Я не хочу выходить из того времени, но и трех недель у меня нет. Если сделать более прочную повязку… - Не получится, - сказал он. – Во-первых, у меня просто нет гипса. Конечно, за гипсом можно слетать в Абакан… это не будет противоречить вашему обету?.. впрочем, не важно. Самый прочный гипсовый сапог не защитит ногу от холода, будет отморожение и после - гангрена. Да и размокнет он на второй день… Поверьте, в двадцатом веке у вас здесь была бы четкая альтернатива: отлежаться в тепле – или умереть. В лучшем случае - потерять ногу. При такой вот пустячной травме. Весело, правда? Я молча кивнул. Он был прав. Хотя признавать эту правоту не хотелось. - Сейчас Леонид Андреевич принесет лед, обложим опухоль льдом, потом забинтуем. А вы пока подумаете… В каком году ваш предок был здесь? - В тысяча девятьсот пятьдесят седьмом. - И что, неужели он был один? - Вдвоем. Он и мальчик-подросток. Они выжили после катастрофы маленького самолета и больше двух недель шли по горам. - И сколько же ему тогда был лет? - Пятьдесят шесть. - А-а! И вы решили повторить его маршрут – в ваши-то годы? Извините, что об этом напоминаю, но… кости уже не те, да и силы, наверное… - За что же тут извиняться? Все нормально… Знаете, я подумал вот как: будем активизировать… Представим себе, Дашка, что мы отлежались с месячишко в пастушеской хижине? Ты охотилась на коз… - Нет, я охотилась на диких горных ежиков. Все хорошо, папка. Ты правильно придумал… - и она вдруг шмыгнула носом. - Что такое? - Да я вдруг… Понимаешь, я вдруг представила, что пра-пра-пра вот так же подвернул ногу… и не дошел. И некому было его вылечить… - Вся жизнь состоит из таких моментов, - глухо сказал монах. – Иногда мы их замечаем. Очень редко. Но именно из них по-настоящему и состоит жизнь. Вошел Горбовский с ведром. Неловко потоптался у входа. - Вот… я лед принес… - Поставьте в уголок, пусть тает. Надобность отпала, Леонид Андреевич. Мы решили применить бета-активатор. - А-а… Ну, понятно. Конечно. Да, это правильно. Вам еще чем-то нужно помочь, Роберт? Я чувствую себя бездельником. - Вы гость. Но, если хотите, можете приготовить ужин. Нас, как видите, стало больше. - Я приготовлю, - сказала Дашка. - Но вы же еще больше гостья, - запротестовал Горбовский. - Готовить буду я!.. - Лучше не спорьте с ней, - сказал я. – Во-первых, она действительно умеет, а во-вторых, вам ее не одолеть. Девочки в таком возрасте неодолимы. Дашка просверлила меня взглядом и, вздернув короткий нос, повернулась к маленькой плите и продуктовому шкафу-стерилизатору. - Мужчины, - презрительно сказала она, роясь в пакетах и коробках. – Одни консервы… Ночью я сквозь тяжелую дрему услышал шепот. Не помню, что мне померещилось: какой-то зловещий заговор, наверное, - но я стал настороженно прислушиваться, одновременно всячески подражая спящему человеку. Но нет, это был не разговор, шептал один человек, монах, и я не мог разобрать слов. Будто бы угадывались имена: Ирина, Маргарита, Фатима, Анна-Мария… Герман, Игорь, Денис… Впрочем, я не уверен. Я лежал и вслушивался, а потом вдруг уснул. К утру опухоль спала, и я даже смог, почти не опираясь на палку, пройти до нужника и обратно. Потом – вышел на крыльцо. Солнце еще не показалось над хребтом, но небо было дневное. Длинные нервные облака летели высоко и стремительно, что-то предвещая. Но что именно, я вспомнить не мог. Именно по утрам я чувствовал, как сильно сдал за этот проклятый год… Но воздух был сладок, и ручей – пел. Я стоял, чувствуя что-то глубокое и настоящее. А потом подошел Горбовский и встал рядом. - Дурацкая ситуация, - сказал он тихо. – И надо бы попросить прощения, но знаешь, что будет еще хуже… - Нет, - я вдруг засмеялся; смех был скрипучий. – Хуже уже не будет. - Ох-хо-хо…- протянул он горестно. – Так вот всегда и бывает. Бросаешься помогать, не думая ни о чем. И главным образом о том, что с тобой побегут другие люди и что они тоже – люди… - Нас заворожило название, - сказал я. – Надежда… Надо же было такое придумать. - Я знал эту Надежду, - сказал он. – Ну, в честь которой… Надежда Моргенштерн, балерина. Поплавский был влюблен в нее всю жизнь, планету назвал… а она в его сторону даже не смотрела. Странная была женщина… Сколько вам лет, Петр? Он спросил это - будто в ледяную прорубь прыгнул… - Тридцать шесть. Плохо выгляжу? Он не ответил. Из домика вышел кот Бонапарт и стал тереться о мою больную ногу. Уже не такую больную… - Интересное вы затеяли путешествие, - сказал Горбовский очень не скоро. – Значащее. Я вот размышляю… Наша нынешняя жизнь – всё всерьез, но очень часто так: подойдешь к самому краю, а там – барьер, а там – страховка, спасатели дежурят… И вот – раз от раза - становимся слишком храбрыми, что ли. Наглыми. А когда вдруг – ни барьера, ни спасателей, и сделать уже ничего нельзя, и не отменить сделанное, и снова не начать… - Да, - сказал я. – Это была авантюра. Но теперь-то уж… не бросать же на полпути. Дойдем. - Я не об этом… - с тоской сказал он. - А я – об этом. Только об этом. Мы помолчали, переглянулись и пошли в дом.
1999 г.
Опубликовано впервые
|
 |  |  |  |  | | ||
Редактор - Сергей Ятмасов ©1999 | |||||||
| |||||||
| |||||||