| | Но это красивости, а есть конкретные рубрики.
Лелик и Хрыч, Чума с гундосиками ждет вас у Камня. Приходите, забухаем.
Школа номер шестьдесят шесть, выпуск славного 1968-го! Соберемся в среду, помянем лихие дни?
Девушка в белой шубке, я стоял на остановке, увидел вас, опешил и растерялся, а вчера понял: Вы - это Вы. Подходите в двадцать тридцать на остановку.
Дорогого Бориса Ольгердовича поздравляем с рассасыванием бороды. Ваши тугрики.
Метеля, кончай глупости. Доброхот.
Уважаемого Александра Александровича с юбилеем. Творческих вам успехов на поприще, Алесандр вы наш Александрович.
Фанатки Пупкина искали таких же фанаток Пупкина. Вместе-то веселей шагать по просторам.
…Через промежуток пошли деловые вещи.
Неизвестный менял книги о вкусной и здоровой пище на "Заратустру".
Библиотеку юного зрителя хотели продать за гроши.
Давали уроки у-шу.
Предлагали создать партию любителей водки.
Выдвигали идею Общероссийского Демократического Альянса.
Продавали мешки монет, покупали вагоны марок, меняли альбомы бабочек, завещали коллекцию трусов. Предлагали оставить кому-то квартиру. Предлагали подзаняться туризмом и рвануть в матушку-тайгу. Предлагали купить за рубль идею, как заработать состояние за шесть месяцев. Предлагали учредить на ровном месте масонскую ложу. Предлагали создать клуб держателей хомяков. Предлагали возродить музей Ленина. Предлагали меняться информацией о неопознанных летающих штуках. Зазывали на курсы бухгалтеров и водителей; заманивали на тренировки боевиков и ускоренное формирование юберменшей с выдачей диплома международного образца. Ниже за тысячу долларов предлагали гарантированный вход в Царствие Небесное.
В случае неудачи тысячу долларов обещали вернуть. Честность его заинтриговала. * * * - Девушка, но разве оно сохранилось? - недоверчиво спросил он.
- Если не сохранилось, мы вернем ваши деньги, - успокоил его ласковый женский голос.
- Ладно, - сказал он в телефонную трубку. - Тысяча долларов не цена?
- Конечно, не цена, - ответила незнакомая. - За такое точно не цена. Мы же продаем вечность.
- Да, я понимаю, святое дело, - издевательски серьзно сказал он.
Девушка родилась умной, она поняла, засмеялась. Так они и смеялись знающе.
- Но вы приедете?
- Приеду, - весело ответил он.
- А скоро?
- Сегодня, - пообещал он. - С деньгами.
- А вас правда зовут Альберт?
- Мой папа был фашистом и выбрал имя Адольф. А мама хотела назвать ребенка Альфонсом. Выбрали нечто среднее.
Они снова посмеялись, не так знающе, но все равно от души.
Все по-другому, конечно. Никому не верил Альберт Леонардович, не имел на то весомых причин и благодушного настроения. Его, конечно, интересовало безумие. Письмо от тугриков про бороду Бориса Ольгердовича, мен поваренной книги на "Заратустру", мысль объединть держателей хомяков и все прочее - тоже безумие, но простое, так сказать, безумие первого порядка. Любое безумие так или иначе объяснимо разумом, а все это объяснимо очень просто. Или подростковая шутка, или слабоумие обывателя, или праздность, или жадность, или шиза, или непонимание простейших законов жизни.
Интереснее с царством божьим. Это безумие в кубе, и оно почти объяснимо умом как шизофрения. Но трубку подняли, и живой девичий голос представился секретаршей, ответил, посмеялся, позвал приезжать. Ум отступает на дальние рубежи: фантастическая шиза или здоровое, но тогда непонятно что. Не корысть. Это слишком загибистый путь обмана, есть другие, почеловечнее и попроще. Кто обманется на такую чушь? Лохи ведь ищут тысячу годовых, а не божкины сказки.
Альберт Леонардович спустился вниз, хлопнул дверцей "ландкраузера" и покатил, куда звал его улыбчивый женский голос. Приткнул недешевый джип к бордюру, спрыгнул в мелководную грязь и пружинисто зашагал, распугивая прытких мартовских воробьев. Другие люди бегали вокруг него, на свой манер распугивая весенних птиц и друг друга…
Увы, голос оказался симпатичнее женщины, так тоже случается, и не в том суть, что девушка была некрасива: просто голос был сногсшибательным, а лицо было ничего, и фигура была ничего, одним словом, ничего была девушка, но до собственного голоса ей было - не рукой подать, и не ногой дотянуться.
- Вы Марина? - спросил он шепотом бывалого заговорщика.
- Альберт Леонардович? - оживилась она. - Очень приятно.
Было ей от роду двадцать пять зим - примерно. Носила она несочетаемое, но у нее сочеталось - вольный пиджак и строгие джинсы, все темное, а еще носила светлые волосы и улыбку. Блузка светилась желтым, а сережки слегка покачивались, и никого в комнате не было, и не было двери, ведущей к начальнику. Альберт Леонардович полагал, что бытие секретарши немыслимо без ее начальника, ан все-таки нет…
В кабинете было метров семь по гипотенузе, тяжелый стол и легкий стул для Марины, два кресла для людей, телевизор в углу и телефон - для нее же, видимо. Экран показывал с приглушенным звуком: красивые мужчины и женщины в нерусских платьях говорили нерусскими голосами, демонстрируя страсти, по всему видать - нерусские, да и нечеловеческие вообще, может быть, даже и марсианские.
Альберт Леонардович сел в одно из кресел, назначенных для людей, в то, которое дальше. Хотел, куда ближе, а не сумел - занято было, лежала там пачка цветных журналов "Космополитэн".
- Ваше? - спросил он.
- Мое, - вздохнула девушка. - Здесь все мое.
- Вы что-то делаете весь день?
- Ничего не делаю и ничего не знаю, - призналась она. - Мне платят, чтобы я бездельничала.
- Вот оно как, - сказал Альберт Леонардович.
- Ваш звонок был первый за две недели, - продолжала Марина. - До этого никто не звонил, никто не приходил, а по пятницам платили деньги. Правда, немного.
Клиент присвистнул, клиенту нравилось...
- И что вы будете со мной делать?
- Возьму ваши деньги, - просто ответила Марина. - Дам вам телефон. Все.
- А если я откажусь?
- Ваше право. У меня инструкция никого не уговаривать, - объяснила она. - Нужный человек согласится без уговоров.
- А если я дам сто долларов?
- У меня инструкция не торговаться. Вы же понимаете.
- Конечно, понимаю, - кивнул Альберт Леонардович. - Все правильно.
Он вынул пачку из внутреннего кармана, отсчитал ровно десять.
- Я позвоню отсюда?
Марина протянула бумажку с цифрами, извинительно улыбнувшись.
- С девяти до десяти вечера.
- Хорошо, - покорно сказал он. - А если я захочу деньги обратно?
- Придете завтра утром, я верну, - сказала Марина.
- За ночь-то пропьете, - ужаснулся Альберт Леонардович.
- Потрачу на героин, - уточнила Марина. - Или сниму себе жиголо.
Она радостно тряхнула копной светлых волос.
- А скучно здесь? - посочувствовал он.
- Не-а, - выпалила она. - Здесь такое бывает!
- А что бывает?
- Ну как что, - сказала Марина. - То про негров покажут, то про пепси, то про дельфинов. Интереснее всего про импичмент и лесные пожары.
- Ух ты, - позавидовал Альберт Леонардович. - Прям-таки про лесные пожары?
- А как же без них?
- Серая у меня все-таки жизнь…
Уже в лифте он пожалел, что не поцеловал Марину в курносый носик, и свидание не назначил, и на колени не встал, слов не сказал подобающих - хотел даже вернуться. Но не вернулся, вспомнил, что так нельзя - то есть возвращаться нельзя, раз ушел, то ушел.
Да и другое намечено.
23-39-98, так, кажется.
- Приходите, - сказал обыкновенный мужской голос и назвал адрес.
Дом стоял в центре города. Добротный, пятиэтажный. Не хрущевка заурядная, не брежневка и не андроповка - сталинка возвышалась, гордясь своим именем. Он загнал "крузер" во двор.
Хозяин ждал Альберта Леонардовича в недрах восемнадцатой квартиры. Он на глаз прикинул, в какой из шести подъездов ему идти. Туда и двинул. Угадал.
Дверь открыл мужчина лет тридцати, гладко выбритый и черноволосый, в черном свитере и черных тренироочных брюках. Он пожал узкую ладонь Альберта Леонардовича, махнул приглашающе: заходи, мол, брат, раз пришел.
- Володя, - назвался он.
Больше никого не было, по меньшей мере, ему так виделось: но могло быть в квартире и пять человек, и десять, и сорок пять - явно не однокомнатной строили восемнадцатую квартиру. Черноволосый, понятно, всех комнат не показывал. Он сразу толкнул застеленные створки напротив прихожей и они оказались в гостевой комнате, в гостиной, как ее называют.
- Дело не в деньгах, - говорил он, - это ведь очевидно. Нужен просто показатель энтузиазма, пускай в денежном выражении. Я понимаю, что получилось пошло, но лучшего мы не придумали. Доллары вернем обязательно.
- Это хорошо.
- Так вот, к делу, - начал Володя. - Пива хотите?
- Да нет вроде.
- Водки? Вина? Ужинать, наконец?
- Да ну, рано еще...
- Мы исходим из буквального понимания текста Библии, - объяснил Володя. - Там две категории: нищие духом и страдающие за правду. Первое отметается, поскольку нищий духом в России не может ездить на "тойоте-ландкраузер". Для него в девяносто восьмом это нереально. Козел может. А нищий духом и по деньгам босяк, у него штаны в заплатах, куда ему. А за правду вы у нас пострадаете.
- Это как?
- Это просто, - рассмеялся Володя.
- Откуда я буду знать, что за правду? Люди обычно хрен знает за что страдают, нравится им, наверное. Страна мазохистов.
- А вот здесь самое интересное, - довольно сказал Володя. - Желание познать Бога и заслужить его милость - наверное, и есть стремление к высшей правде? Да?
Альберт Леонардович ответил, что понимает.
- Вот и ладненько, - заключил Володя. - Любая проблемы, вытекающие из знакомства со мной, будут для вас страданием за правду.
- Наверное, - сказал он.
- Не наверное, а точно. Контракт подписан.
Альберт Леонардович засмеялся, и Володя засмеялся, и долго они смеялись, и звонко, и заразительно. Смешно им было, обоим, вот и смеялись. А потом им стало печально, и они перестали звенеть своим хохотом.
Они пили пиво и водку. Они ужинали салатом и колбасой сервелат, пиццой с грибами и голландским майонезом, солеными огурчиками и огромным батоном с городского хлебозавода. Они говорили о динамике цен на Лондонской бирже и приватизации нефтяных компаний, о столичных банках и выборах в горсовет, о броске к Индийскому океану и начале третьей мировой, о громких тусовках и закрытых борделях, о проститутках и педиках, о воре Губе и авторитете Малом, о маньяке Лапушонке и воспитании подростков, об особенностях вина и полезности водки, о закате Европы и русской национальной идее. Они говорили о Ницше и Достоевском, о Возрождении и соленых огурчиках, о тюрьмах и зоофилии. Они обсудили прозу Джойса и красноярского писателя Виктора Астафьева. Они говорили о поисках утраченного времени и пассинарных толчках. Они говорили о "Битлз", "Пинк флойд" и Гребенщикове. Говорили, как с пары ударов завалить хулигана. Под конец беседовали о тиграх и персидских котах. Беседовали о бабах. Упомянули погоду и сказали несколько слов о будущем.
Расстались под утро. Альберт Леонардович шел пошатываясь, от макушки до пят проникнутый спиртом, мудростью и любовью. Он шел верным путем в сторону джипа. Но джипа не было.
Он рванулся назад. Звонил и бился в железную дверь восемнадцатой квартиры. Не открывали. Вышел сосед и сказал, что на часах без пятнадцати три. Ну и хер, сказал Альберт Леонардович. Мужик повторил свое: на часах, мол, того уже. На часах - время. Я знаю, что время, заорал Альберт. А что орешь, мать твою? Хочу и ору, ответил Альберт. Подумал малость и послал надоедливого на хуй.
Мужик сбил Альберта коротким ударом в лоб.
В шестом часу он приехал домой на отловленном "жигуленке".
Открыл дверь своими ключами и зашел сразу в спальню. Жена сидела верхом на юном охраннике, шепча тому нежные слова и резво подпрыгивая. Хорошо ей было, наверное. Жене-то.
Тысячу долларов ему не вернули. Джип милиция не нашла. И братва не нашла. И сам не нашелся. Как в воду канул японский автомобиль. Как будто не ездил такой по городам, полям и весям.
С супругой развелся. И любил ее, конечно, и ненавидел, и юного охранника не хотел в живых оставлять, а ее простить собирался, но не мог по-другому, просто не мог, дело не в любви и не в ненависти, дело в принципах, а они важнее того и другого…
Через неделю пришла налоговая полиция. А чего ты, молодец, бедокуришь, деньги там укрываешь, в балансе разную хрень мутишь, наличкой берешь, наличкой даешь, и без проводок все, и с амортизацией у тебя не то? И зачем, негодник, Пенсионный фонд обижаешь, не любишь стариков, мля, а, твою мать? Мы уж не говорим, что ты просто ненавидишь бюджеты всех уровней? И дача у тебя в три этажа, ой, не то, брат, все у тебя не то… Остолбенел он от такой несуразности, от обращения столь злобивого. Понятно, что в балансе он хрень мутит и с амортизацией у него не то - так все мутят, и у всех не то. И наличкой берут, и без дебета обходятся, и без кредита, и наличкой дают, а чем еще давать? Все не любят траханый Пенсионный фонд, и у всех дача в три этажа. Ну в два, может быть. Что, одному за всю Россию страдать? Да-да, покивали аккуратными головами парни из силовых структур, тебе-то, козлу, и отвечать, тебе-то, мудаку, и платить за все перед народом, партией и лично товарищем президентом. Аль не понял чего?
И пошел Альберт Леонардович к вице-губернатору, слезой ковер орошать да дружбу прежнюю поминать, закадычную, старинную, университетских еще годов. Водочки попить да делов развести, по старой памяти, за долю в пакете, да за лондонский счет, на предъявителя. Ан не принял его губернаторский зам. Не знаю, говорит, такого, и знать не знал. Не помню, говорит, хоть убей, и годков университетских, и водочки, и каких-то фунтов стерлингов. Чего их помнить-то? И вообще, слух ходит, что вы жулик, а стало быть, вор, а чего администрации с ворами делить? Воров надо судить. Вешать их, воров, четвертовать и кастрировать, а не разговоры с ними говорить. Так-то вот, мой грешный подозреваемый.
Без спроса влезла городская прокуратура. Зато авторитет Малой подошел к нему в ночном клубе. Сказал, что имеет дело. Сели они за столик, разлили. Где-то там наяривала музыка и смелые девчонки плясали стриптиз. Где-то там - в десяти шагах, пяти верстах, на другой планете. За столик подсели еще двое. И предложил ему Малой продать заводик и торговую сеть. Зачем они тебе? - спросил он. Тебе уже ничего не нужно. Цену дам божескую, клялся Малой. И сказал он цену.
Альберт Леонардович, конечно, послал Малого. Как знаешь, сказал тот, как хочешь, твоя судьба. Через два дня трое дерзких парнишек увезли дочку. Насиловали по очереди. Затем все вместе. А затем отдыхали. А затем ребятишки притомились, не богатыри все ж, можно понять, члены не алюминиевые, и дочка, правду сказать, так себе - страшненькая школьница лет тринадцати. А давай подпалим ей косы? А давай трахнем ее бутылочкой из под итальянского алкоголя? Все просто, пацан сказал - пацан сделал.
Ребята по очереди расписались на ее бедре ножиком "крокодил"… Хотели убить, конечно. Страшно ведь. Знали, что на зону можно попасть, и чего на зоне бывает - наслышаны пареньки. Но не велено убивать. Девочку довезли до родного дома.
Она все рассказала милиционерам, и маме с папой, и своей колли по кличке Рыжик. Собака плакала, а Альберт Леонардович плюнул на три магазина и пять киосков, и на заводик паршивый наплевал - изменил своим принципам, разумеется… тем самым, что когда-то вывели его в люди, тем жестким и злым, которые только и позволяют победить мир, победить хаос, победить даже смерть (это можно, если захотеть). Мужик сломался, говорили знакомые.
Конечно, следовало плюнуть не на заводик, когда надлежало плюнуть на свою жизнь. И на жизнь своих близких. И на любовь. И на последствия. Быть здесь и сейчас. Стоять и драться. Упасть и драться. Умирать и драться. И в конце победить. Но не было желания. Какая уж тут победа.
Он уехал на дачу. Не в новый особняк, а в старый родительский дом из бруса, с огородом в двадцать соток, на отшибе гнилой деревеньки, подальше от честного прокурора и бесчестной жены, в сторону от жизни, автобусов и прохожих, криков и пыли. Он бродил с ружьишком по лесам, тихо браконьерствовал, пил горькую, заедал сладкой, ходил в дощатый сортир или в кусты за баней. Чинно беседовал с окрестными стариками, получая странное наслаждение от их дури.
Днем неудержимо клонило спать, он чувствовал себя в полудреме. Ночью мучился от бессоницы. С ревом и матом отгонял мысли о самоубийстве, подсознательно он чувствовал, что жизнь наладится, не может не наладится, ему же всегда везло, всегда, сколько он себя он помнил, с четырех или пяти лет.
Пробовал возродить огород, увлечься садоводством, научиться копать землю, полоть, окучивать. Время подходящее, месяц май. Ни черта не вышло. Он быстро уставал и не получал удовольствия. Отвергла мать-земля мои шашни, думал он, лежа на брезенте в сарае. Еще он думал о Марине и черноволосом Володе, как же без них? Он подумал о них сразу же, как пришел в себя перед дверью восемнадцатой квартиры.
Сначала понял, что зря послал случайного мужика. Тот мог и убить, с таким-то прямым ударом… Но мужик попался незлой: дал разок в морду, и пошел спать. Думать и еще раз думать, решил тогда Альберт Леонардович, не все тут безответное быдло. Он минут двадцать ломился в тяжелую дверь, обделанную снаружи деревом. Молчали равнодушные деревяшки, не отвечало железо. Он вышел и остановил утренний "жигуленок".
Через день он зашел в кабинет Марины. Там был и стол, и два кресла, и телевизор без звука показывал то же самое. Нерусские мужчины и женщины разыгрывали марсианские страсти. Но не виднелось цветных журналов и курносого носика. Вместо него за столом сидела грустная дама лет сорока. Завидев человека, начала скучным голосом расписывать ему дивное снадобье "гербалайф". И такое оно, и этакое, толстяки от него худеют, старики молодеют, а паралитики начинают скакать по деревьям, и многие виды африканских обезьян им завидуют. Ну и ну, подумал Альберт Леонардович, купить уже захотел. Но вспомнил, зачем пожаловал. А где Марина? - спросил он. Дама поскучнела еще больше и сказала, что знать Марины не знает. С сегодняшнего дня комнату снимает ее контора. И начала гнуть про паралитиков, ночующих на ветвях. Ему было интересно, но некогда. И он пошел прочь. Катись, катись, шипела вслед дама, потом на коленях приползешь. Он не слышал.
Владелец здания отказался поведать об арендаторах.
Телефон 23-39-98 молчал. Володя мог спать, бегать трусцой, уехать тачать детали на завод "Наштяжмаш". А мог уйти на фронт, в запой или вообще из нашего мира. В астрал, например. Но он мог вернуться к вечеру: с завода, с войны, из царства теней. Был такой шанс. Последний.
В закатный час он давил кнопку звонка, давил и давил, с замиранием и с надеждой. Дверь открыла сердитая старуха. Зачем трезвоните, спросила она. Я не буду, покаялся Альберт. Я никогда и ничего не буду. Я никогда не войду в вашу жизнь, уверил он. Владимир Владимирович уехал, раздраженно сказала она. Это ваш сын? Ваш племянник? Внук? Он и сам знал, кто он ей.
Альберта Леонардовича нашел Митя, сельский дурачок и рубаха-парень. Он лежал лицом в одуванчиках, рядом лежала отпиленная ножовкой кисть левой руки. Тело в синяках. Экспертиза сказала, что его пытали всю ночь. У живого пилили руку. Головой бросали в огонь. Кончили выстрелом в сердце. Душа отлетела. Тело отнесли и положили на одуванчики. 1998 год Опубликовано впервые |
