| Александр СИЛАЕВ В НАРОД рассказ Утром третьего дня Фердинанд открыл дверь и сообщил, что оставляет академимю ради более достойных занятий. На закономерный вопрос уважаемого господина Стрема он ответил, что с некоторых пор ощутил себя хозяином собствеенной судьбы, что и повлекло столь странную перемену... Глубокоуважаемый господин Стрем позволил себе поинтересоваться более глубинными причинами столь неожиданного решения - и получил вполне вежливый ответ, проливающий свет на некоторые мотивы, хотя, возможно, как раз глубиные причины и остались незатронутыми, но это уже остается личным делом молодого человека, выводимого здесь нами под именем Фердинанд.
- Видите ли, дон мастер, - пустился он в объяснения, - изучение современных идей натолкнуло меня на мысль, что сегодня нет более высокого призвания, нежели служение людям... простым людям, хотел бы я подчеркнуть.
- Но-но, - резюмировал господин Стрем, извлекая из тайных недр и ставя на стол пузатенькую бутыль. - Давай без этих.
- Таким образом, герр магистр, - продолжал Фердинанд, - я пришел к выводу, что работа доцента философии не несет в себе сути, способной преобразить жизнь людей.
- Ого! - издал возглас удивления господин Стрем, нежно убаюкивая бутыль. - Стало быть, ты чего-то хочешь преобразить?
- Всенепременным образом, экселенц. С вашего позволения я хотел бы послужить людям.
- Бог с тобой, - доброжелательно сказал Стрем. - Иди, послужи. Потом докторскую допишешь. Так что иди с миром и не вздумай там оставаться.
- На все воля Господа, - смиренно произнес Фердинанд, притворяя тяжелую и обитую красным дверь.
Я подарил ему невзрачную ерунду из набора письменных принадлежностей, а дура из соседней лаборатории - золотые часы. Но в дорогу провожал его все-таки я.
(Лабораторная девушка была занята. Лабораторная девушка все дни напролет просиживала у себя, прививая мышам разные гуманитарные штуки. Мыши обычно дохли, а она горько плакала, пораженная невозможностью прогресса в своих владениях.)
- Знаешь что? - говорил он.
Я не догадавался.
- Это прекрасно, - сказал он, поблескивая на мир нежно-голубыми глазами, украшавшими молодое лицо.
Я не спорил.
- Во-первых, меня ожидает жизнь на природе. Никогда не жил в деревне больше двух дней.
- Твое счастье, - с дружеским ехидством заметил я, но Фердинанд не распознал ни насмешки, ни теплых чувств.
- Во-вторых, меня ждут люди.
- А нелюди? Ты думаешь, там только Человеки с заглавной буквы? А мухи? А комары?
- И мухи, и комары, и нелюди - все прекрасно.
- Ну ты даешь! - изумился я.
- А что? - не мог понять он. - Что такое? Долг всех порядочных люденй в наше время...
- Еще бы! - подтвердил я.
- В моих планах устроить там школу народного просвещения, - бормотал Фердинанд. - В целях, значит.
- В целях, говоришь?
- Школу, - весомо подтвердил мой коллега.
- Для коров, небось?
- А иди-ка ты!
И я пошел по своим делам. А зачем оставаться, когда не просят? Я не хотел портить настроение Фердинанду в эти часы.
Последний вечер в столице бедняга скучал один: звонил друзьям, шуршал газетами, листал записные книжки. Перечитал сорок пятый том Толстоевского. Хороший он все-таки парень…
Утром нанятая бричка стояла у заплеванного подъезда. Прощальный стакан молока. Взгляд на старенькую подушку. Последнее прости, и дверь хлопает.
- Нормально, - думал он, поправляя очки.
Возница сморкался и зыркал недобрым глазом.
- Свобода, - шептал свое Фердинад.
Пухлый чемодан не хотел застегиваться. Он мял его в руках, ругал, бил по чемодану ногами. Последнее помогло. Пухлый застегнулся.
- Ну вот и славненько.
Возница зыркал все наглее. Фердинанд в третий раз одернул воротник и выровнял галстук.
- Наверное, поехали, - неуверенно сказал он.
- А мне что? - ответил возница. - Мое дело самовар. Мое дело екнуть. Да лишь бы не обтрухаться, чур тебя за бор. Че, стократ, деребнулись? На самохват, поди? А, репейный?
- Да, скорее всего, - сказал Фердинанд.
- Во, боговей, - крякнул возница. - Поди, лызерный? А, крюкан?
- Не знаю, - прошептал научный работник.
- Ну и пыхтун с тобой, - огрызнулся возничий. - Все вы канарейки, а как на оглоблю - так шмыг. Но я вас расшурю на балаболки, а, сурец?
- Не надо, - испугался Фердинанд.
- Ну вот, а говорил, что не лызерный, - засмеялся возница. - А какой-такой не лызерный, когда мое дело самовар? На балаболки-то, а? Че тушканишь, репейный?
- Я не репейный.
- Самохват, что ли? Да ни в жисть. Только репейный. Да ладно, пыхтун с тобой, посурячили...
И они поехали. Прямиком в дождливый день. Возница молчал, только изредко что-то урчало над задними колесами. Фердинанд был в себе. Дождь ему нравился. Город кончился. Душа несколько подравнялась.
За городом начинался простор. И ели, и сосны, и белые березы, и дубы, и мох, и трава, и мурава, и зверушки мелкие, и зверушки крупные, и с зубами, и с когтями, и с пистолетом браунинг, и суслики, и волки, и лоси, и козлы в том числе. Но и хорошие тоже попадались, как же без них?.. Хороших было больше, а плохие их ели, рвали и догоняли. Много тогда под столицей водилось живности. Теперь уж не то - кануло золотое времечко…
Ехали лесом, полем, оврагом ехали, и перелеском тоже, и сквозь чащу, и мимо деревушек разных, скучных и малозначимых. Мимо цыганского табора проехали, без сучка, но с задоринкой. Партизан миновали, поздоровались, в ноги им поклонились, защитникам родным, а те и не заметили, делом занятые: четвертовали пленных ржавой пилой по лесному обычаю. Проехали мимо водокачки, и мимо ветряных мельниц, и мимо бабы яги. Она, развратница, с лешим совокуплялась, отдавалась ему на лесной опушке, и кричали они вдвоем на весь лес, так хорошо им было, нечеловечески... И соловушку видали, разбойничка, провожал он их диким посвистом, диким посвистом, да играючи, да деревца вырывал с корневищами, да Илюшку поджидал, Муромца, завалить его, козла, диким посвистом, да из Моцарта все, да из Генделя, чтоб узнал тот, козел, соловушку.
Ехали дальше. Мимо них не росли пальмы, и бананы не рослли, и финики, и тугрики, даже яблони и груши не расцветали, даже ягель не виднелся, даже конопля. Мелькали деревеньки. Но ни мелькали бары, пабы и кэбы. Это ж надо, радовался наш Фердинанд, как запущено, как тут варварски, домостроевски, с пережитками, как хреново-то - то есть как хорошо. Какой простор для свободы действий! Ничего ведь нет. А должно быть.
Тут нет храмов и туалетов, центрального отопления и набережной, оппозиции и духовности. Права человека попраны, а конституция сюда не ступала.
Наверняка здесь по праздникам бьют масонов, если, конечно, здесь живут масоны. Даже если нет масонов, их все равно бьют. Выходит с утреца какой-нибудь дед Сукарь на крыльцо и орет дурным голосом: "Эй, народ! Воскресенье пришло, едрить твою, бери хворостину - гони жида в Палестину". Нормальные евреи тут не живут, но народ все равно берет хворостину и кого-то гонит. Некоторые добираются до Израиля... Однако чистота расы уже утеряна - ведь окрестные бабы спят с домовыми, неандертальцами и большими волосатыми обезьянами. Местные мужики их не волнуют, те давно уже перешли к строительству последней стадии коммунизма. Удовлетворяются с козами. Радуются мужики, коза - она на халяву дает...
Так себе воображал Фердинанд местное бытие. Аэропорта нет, местного ТВ нет, даже мафии, наверное, нет, не говоря уже о коррупции. Презумпции невиновности нет. Интернет отсутствует. Дай бог, имеется электричество. А то, поди, живут с неандертальцами при лучине. Кто их, сермяжных, знает.
Приближались к цели. Погода разъяснилась, солнце подкатилось из-за туч к середине дня. Солнце - это очень неплохо, размышлял перспективный научный кадр по имени Фердинанд. Солнце - это жизнь, луна - это смерть, мыслил он, не переставая радоваться. Был счастлив как скот, не подозревающий о наличии скотобойни.
Село именовалось Зачухино. Он сам выбирал его, ползая босиком по огромной карте на полу городской квартиры. Долго выбирал. Сначала замерз. Затем вспотел. Наконец выбрал, поверив в его название. В таком селе можно было принести пользу.
Домики стояли по обеим сторонам рыхлявой дороги. Подоконники украшали горшки с цветами. В каждом окне - цветок, как будто все местные сговорились. Не роза, правда, но зато в каждом. И заборы не падают. И гуси выглядят не хуже иного депутата. Все-таки есть культура, минорно вздохнул Фердинанд. И карликовые пальмы, поди, в прихожих. Возница подкатил к площадке перед кирпичным строением. Наверное, здесь сельская мэрия, решил он.
- Ну, раздолбать твою, а мое дело самовар, - выдохнул он.
- Это как? - спросил Фердинанд.
- Ерепень твою, ты, сиреневый, - гаркнул возчик. - Под репейного мажешь? То-то смотрю, с балаболкой туго.
- Я не виноват, я по случаю...
Он пытался всучить возничему деньги, но тот не брал, орал и орал, громко и непонятно. Фердинанд заскучал.
Наконец мужик взял деньги и потребовал еще столько же.
- Балаболка не цаца, тушкань не тушкань, все одно да гнило, - пояснил он.
- Да, наверное.
Вежливый Фердинанд полез за бумажником. Возничий взял деньги, поплевал на них и сунул в пыльный сапог, лежащий на переднем сиденьи.
- Эх, сиренево-зелено, мое дело самовар, - затянул он старую слащавую песню и двинул куда-то в степь.
Фердинанд решительно направился к мэрии.
Дом стоял двухэтажным. Внизу спали. Наверху сидел неумытый человек лет сорока и мутными глазами обводил мир.
- Ты кто? - спросил он с отвращением.
Мой знакомый представился.
- А на хрен? - поинтересовался неумытый.
- Можно где-то жить?
- Это к уряднику, - неопределенно махнул рукой человек.
- А по-другому?
- Щас я тебе соберу Совет Старост, щас, только жди, - зло ощерился неумытый.
- Извините, вы кто?
- Вице-комиссар, - назвался он. - Я тут один борюсь, остальные, бля, воруют.
- А если я вам денег дам?
- Ну дай, отчего не дать, - обрадовался вице-комиссар. - Деньги чистоту любят.
- А комнату найдете?
- В обход закона захотел, да? Захотел, твоя рожа? - заорал он. - Ну дам. Ладно, сердечный, сейчас дам, только не плачь.
Фердинанд, до того крепившейся, уронил слезу на ковер.
- Кому сказал, сука, не смей рыдать! Здесь тебе, сука, не божий храм и психбольница…
Вице-комиссар взял его за руку и потащил в подсобные помещения. Они спустились на пару этажей ниже, хоть и был домина двухэтажный. Значит, подвал, догадливо решил Фердинанд. Вице-комиссар открыл тремя ключами массивную железную дверь. Прошли по коридору. Свернули направо. Прошли двадцать шагов. Свернули налево. Прошли еще какое-то расстояние. Пинком неумытый открыл еще одну дверь. Фердинанд понял, что здесь расстрелиают.
- Я не буду! - закричал он.
- Что не будешь?
- Ничего, - сказал Фердинанд. |
