| | | | | ||
| Новости | Писатели | Художники | Студия | Семинар | Лицей | КЛФ | Гости | Ссылки | E@mail |
|
|  | | | | | ||
|
Марина САВВИНЫХ
ГЛИНЯНЫЙ ПЯТИГРАННИК
(этюды о женской непоследовательности)
СНЫ БЕАТРИЧЕ
Я до сих пор являюсь к нему во сне: помни, Данте, помни!.. Бедняжка Джемма! К ней одной я его не ревновала. Он не посвятил ей ни строчки. И нажил с нею четверых детей. Но эта — юная, каменная. " В ней – сердце хищника, дыханье хлада..." Я – чужая, Данте. Я не твоя. Никогда не была твоею. И не буду. Я всего только малышка Беатриче, какою и ушла на небеса, ибо душа не взрослеет и не старится. Мне дано было уйти отовсюду, но — не из твоего сердца. Я любила твое сердце, как любят родной дом. Неужели теперь мне отказывают здесь в приюте? Неужели здесь отныне принимают лишь хищниц с каменными именами? Люби ее! Люби – и помни! Я – здесь... Как незаметное облачко в знойный день, как рассеянный луч солнца — в пасмурный, как маленький цветок в ручке младенца Христа на иконе в ее алькове... я буду рядом всегда! Я подслушаю стон твоей страсти — и превращу его в святую молитву, обращенную к Беатриче! Я накажу твою любовницу немотой и жестокосердием... Пусть- ка она попробует совладать со Мною! Чувствуешь, как я забочусь об этом?!
" Зачем Амор ей сердца не рассек, Никто, никто по тебе не взвоет, пока я тебя помню. А Памяти моей имя – Вечность. Ты – моя запредельная греза. Я сама тебя придумала – со всем твоим загадочным миром... С каждой строчкой, которую когда-либо выводила и еще непременно выведет твоя рука.
1. Маркиз Маласпина – достойнейший человек. Главное – образован, начитан, любезен... и в отличие от брата – политикой не поглощен. Мне спокойно с ним. Можно не опасаться, что нечаянно скажешь лишнее. Я чувствую себя здесь словно накануне большого похода – отдыхаю, набираюсь сил. Вчера мы несколько часов провели с ним в саду. Я пытался разъяснить ему мой взгляд на причины природных и духовных явлений... он довольно быстро заскучал, и я снова обратил внимание на нездоровый цвет его лица и прочие признаки телесной немощи. Ему, пожалуй, далеко за пятьдесят. Я же нередко ловлю себя на ощущении превосходства собственного опыта – словно бы я был старше его по крайней мере лет на двадцать, двадцать пять. Иногда он рассуждает как юнец. Особенно, когда ему приходит охота поспорить. Но вчера голова его была занята предметом, чрезвычайно далеким от философии, поэтому наша беседа больше походила на лекцию. Конечно, он размечтался о Пьетре, ее приезд со дня на день ожидается. Мороелло был против этого брака... он был также против путешествия, которое вздумалось предпринять молодой маркизе Маласпина, — она отправилась на неделю к родственникам в Верону совсем одна, если не считать прислуги. У Мороелло, видимо, есть основания подозревать... Но Коррадо терпеть не может, когда Мороелло ему перечит. Стоило только младшему брату заикнуться о... и старший тут же пошел навстречу пожеланиям супруги, отпустив ее одну по причине собственного нездоровья. Последнее время Коррадо преследуют хвори. Пьетра же так молода... Боюсь, в обществе, которое представляют собой обитатели замка, девочке просто стало скучно. Она очень милая девочка, Пьетра... светленькая, как форель... с маленькой узкой ладошкой, в которую так и хочется положить жемчужину... ...на ней было зеленое платье... корсаж, расшитый золотом, и по подолу тоже – золотой флорентийский орнамент. Она ведь из Флоренции, знатнейшего флорентийского рода — кожа у нее очень белая, очень нежная, с легко проступающим румянцем, аккуратный, чуть вздернутый носик, что-то задорное, мальчишеское даже, во всем облике... кажется, наряди ее в колет и плащ, прицепи к поясу шпагу — и... Она замужем всего несколько месяцев — а уже прибрала к рукам весь двор, фаворитки Коррадо мигом потускнели. Слава Богу, что Мороелло не столь часто балует брата визитами. С тех пор, как я покинул его гостеприимный дом в Луниджане, он прислал мне два письма — дипломатии Маласпина не обойтись без моего участия... Но мне милее послание Чино, что получил я третьего дня:
Когда, тоскуя, что умру в опале, ... мне снилось, что я – парю? – или подвешен на невидимой прочной нити... не вижу ни земли, ни тверди небесной... и какой-то звук, то ли пение печальное, то ли плач – тихий, тихий... пытаясь узреть источник звука, я задрал голову, вытаращив глаза, но только потерял ощущение верха и низа, закувыркался в пустоте... это не было страшно или плохо... может быть, это даже рассмешило бы меня, не будь я так непривычно легок. Это был зеленый свет — непрерывный поток зеленого света... я летел... я расширялся, растворялся в сиянии зеленоватого газа... и вот в правый глаз мне вошел золотой клинок — тогда я увидел Ангела с мечом в деснице... его русые кудри шевелились на обнаженных плечах, как будто тысячи длинных желтых змей их обвили, целуя... Ангел улыбался изогнутыми в виде лука румяными устами. Его грудь прикрывал серебряный щит, похожий на зеркало... – Посмотри, Данте!– повеяло мне в душу – Взгляни... И очнись! Зеркало приблизилось — я видел ясно, как никогда в жизни... Из глубины терракотовых вод поднималось ко мне лицо мертвого человека. Черные веки, черные губы — белый гипсовый клюв и скошенный подбородок. Мертвец открыл глаза и грустно улыбнулся... – Это ты, Коррадо?!– воскликнул я...
– Это ты, Данте?! – воскликнул он... И в ту же минуту я стал Коррадо Маласпина и увидел в зеркале на груди Ангела лицо мертвого Алигьери. ... Коррадо не вышел сегодня даже к ужину. У него распухли суставы. И сделалось что-то вроде небольшой лихорадки... Лекарь пустил ему кровь. Он очень ослаб. Но ближе к полуночи захотел меня видеть, буде я еще не отошел ко сну. – Вот видишь, Данте,– сказал он, едва я переступил порог его кабинета,– даже радость мне уже не под силу. – Что – Пьетра? – Здорова. Весела. Кажется, счастлива. Все хорошо, друг мой. Правда, надо признать, нынче я видел ее только издали. – Она еще похорошела... так молода, так хороша... я был бы готов позавидовать тебе, если бы... – Если бы – что?.. впрочем, можешь не отвечать. Сколько тебе лет — сорок... пять?.. – Сорок два. – Мне пятьдесят четыре, но я чувствую себя двадцатипятилетним... в душе. Благодаря ей, Пьетре, понимаешь? в ней живет небесный огонь! эликсир бессмертия — я всегда об этом мечтал, о торжестве вечной юности... если бы ты знал, как я всегда боялся времени... и вот я победил его! Она – моя. Она меня любит! Тут он неловко повернулся, пытаясь приподняться на подушках, и застонал... – Черт! подагра проклятая... Ну, ничего... пара дней – и я буду танцевать! специально устрою бал – в честь возвращения Пьетры... Я представил себе Коррадо, рыхлого и хромого, — в куртуазном танце и невольно усмехнулся. Он заметил это и обиженно поджал губы. – Ничего не понимаешь! Ты, должно быть, как Мороелло... думаешь, я не замечаю твоего ехидства? – Пьетра – ребенок... а ты – старик! Где она? Почему не возле тебя – с нежными заботами преданной сиделки, как подобает любящей супруге? А? – Пошляк! – рассердился Коррадо,– о, ты не знаешь... ничего не знаешь! А берешься судить! Я увидел ее три года назад на маленьком приеме у Бартоломео делла Скала в Вероне. Она приходится дальней родственницей делла Скала, и ее в тот год только что начали вывозить — ей было тогда четырнадцать лет. Среди дам она в тот вечер была самая молоденькая. И одета была скромнее всех, так что ее, бедняжку, почти и не заметили. Она сидела на резной деревянной скамеечке и вертела в руках веер из пластинок слоновой кости, инкрустированных перламутром. Видно было, что она не знает, как обращаться с этой штукой, которую ей дали в качестве приложения к довольно безвкусному наряду. Тем не менее, голубые глазки ее живо блестели, она, нисколько не смущаясь, рассматривала дам и кавалеров и громко требовала разъяснений относительно всего происходящего у синьоры, которая сидела рядом с ней. Некоторые ее замечания были так остроумны и неожиданны, и в то же время так по-детски невинны, что я еле удерживал смех... девочка внушила мне любопытство! Дождавшись, когда она осталась одна, я подсел к ней и попытался заговорить – она сначала недоверчиво молчала, но потом ее природная живость взяла верх над осторожностью, и она принялась болтать, как сорока, не обращая внимания на мои ухмылки и гримасы. Через полчаса я уже знал, как зовут ее, ее тетку, ее кузин, узнал, что она круглая сирота, что воспитывается в семье родного дяди – в Вероне, хотя родилась и до позапрошлого года жила во Флоренции, что отец ее погиб на войне, а мать и младшая сестра умерли от малярии, что дом ее дяди находится... что сам дядя... а вот и он! Мне тогда и в голову не приходило, что Пьетра... однако неделю спустя, когда я шел от обедни, из кареты, не спеша проезжавшей мимо, прямо под ноги мне был брошен камень, завернутый в тончайший батистовый платочек. Когда я освободил душистую ткань от камня, на моей ладони оказалась крохотная записка. Чья-то явно неопытная в письме рука вывела на клочке бумаги – "Укради меня!". В уголке платочка я обнаружил вышитую монограмму — П.Г. Пьетра Гвиди? Ну, чертенок! Я стал бывать у Гвиди. Они – милые люди. Но... Пьетра ведь почти ничего не принесла с собой. Флорентийские Гвиди все потеряли во время муджеланской войны. Тем более в дядюшкином доме подрастали в это время еще четыре дочки — двенадцати, пятнадцати, семнадцати и двадцати лет. Ни одна еще не была замужем. Я делал вид, что ничего не произошло, что мои визиты не имеют к ее выходке никакого отношения. Да так оно и было, правду сказать. Политические интересы дома Маласпина играли здесь неизмеримо большую роль. Мне было приятно и выгодно знакомство с Алессандро Гвиди, и я не уставал подчеркивать это. Пьетра же, если ей удавалось хоть как-нибудь попасться мне на глаза, выдумывала всяческие уловки, чтобы привлечь мое внимание – и этим смешила меня до слез. Раз она уронила платочек, пробегая мимо, – так, что я вынужден был его поднять и передать ей, из рук в руки. Принимая платочек, она изловчилась ущипнуть меня за палец, а когда я вздрогнул от боли, – растянула рот в нелепую искусственную улыбку, неловко поклонилась и упорхнула. В другой раз, во время ужина, она случайно оказалась vis- a- vis и, как бы по ошибке завладев моим стаканом, стала пить из него. Да Господи... всего и не упомнишь! Она вела себя настолько вызывающе, что это вскоре стало предметом семейных сплетен. Сестры откровенно издевались над ней. Однажды я слышал, как они бранились. По-моему, там дошло даже до драки, потому что Пьетра визжала так, что было слышно во всем доме, и Алессандро, с которым я в это время находился в библиотеке, был вынужден прервать нашу беседу. Мне нужно было уезжать. Последний вечер в Вероне я провел у Гвиди. За ужином собралось все семейство. Я откровенно наблюдал за Пьетрой. Она была молчалива, печальна и походила на озябшего воробья. Сердце мое сжалось — тогда впервые я почувствовал, что она как-то особенно мне дорога. Этакий белокурый дьяволенок... Девчушка могла бы быть моей внучкой. Мне даже казалось, что она чем-то неуловимо похожа на меня. Ей было так плохо, так одиноко в этом доме, где ее глухо ненавидели только потому, что судьба проявила по отношению к ней столь явную скупость... она тогда была никому-никому не нужна, одна-одинешенька на всем белом свете. Похоже, я оказался единственным человеком, который за последние два года проявил к ней хоть какой-то интерес. "Укради меня!" На самом деле она, конечно же, хотела сказать — помогите мне вырваться отсюда, а я уж придумаю, как вам заплатить... В тот вечер ей так и не удалось подойти ко мне, сказать хотя бы слово. Алессандро, его жена и старшая дочь все время были рядом, и бедная Пьетра не смела приблизиться. Наконец, я распрощался со всеми и уже садился в карету... но вдруг, как из под земли, передо мной выросла бесформенная фигура в черном, маленькая ледяная ручка схватила мою ладонь, кто-то – совершенно неузнаваемым голосом – быстро проговорил: "Ради всех святых! Психея под каштаном. Сейчас!"– и тут же исчез, как не бывало. Ну, чертенок! В парке Гвиди имелась хорошо сохранившаяся статуя Психеи – в натуральную величину... действительно, под огромным каштаном, укромное местечко, нечего сказать. Час пополуночи! За кого она меня принимает, честное слово! Я сел в карету и велел трогать... но не успел проехать и двух кварталов, как тревога и скорбь одолели меня. Бедная девочка! Ждет, дрожит сейчас в темном парке, на холодном ночном ветру – а главное, какое унижение! А ведь она готова была довериться мне – как отцу... как мудрому другу... Так-то я распорядился этим доверием! А еще почитаю себя человеком просвещенным, лишенным предрассудков... ревнителем христианской любви... ... Не менее получаса я блуждал по парку — в темноте. Ночь была облачная, время от времени лунный свет пробивался сквозь тучи — и тогда я мог различить, куда несут меня ноги. Как она бросилась ко мне, едва я приблизился! Мне кажется, если бы я не пришел,– она стояла бы тут до утра, прижавшись птичьим своим тельцем к холодному мрамору... Ледяные пальчики, ледяные щечки... на ней была только тоненькая ночная рубашонка да черный плащ с капюшоном, который она в порывистом движении нечаянно уронила на траву. Полупрозрачная ткань облепила ее — еще полудетские, но в то же время удивительно женственные — члены: покатые плечики, руки, маленькие острые грудки... Суламифь – да и только! При этом она дрожала то ли от холода, то ли от возбуждения и в немой мольбе протягивала ко мне руки... – О синьор!– говорил ее взгляд,– Неужели вы оттолкнете меня?! Я взял ее на руки и понес к дому. Она обхватила мою шею ручонками, прижалась ртом к моему уху и, щекоча его губами, стала шептать про то, как низко она пала... как высоко меня ценит... как Гвиди ее убьют... как вообще м ы теперь появимся перед...
Это м ы — меня доконало! Она, без сомнения, что-то почувствовала... рванулась из моих рук и... ты никогда не видел ничего подобного, ручаюсь! В колеблющемся лунном свете, как серна, прыгая среди темных деревьев, заливаясь счастливым смехом – так серебряный колокольчик звенит, если его ненароком задеть,– полуголая, с хлещущими по плечам золотыми струями распущенных волос,– Пьетра металась по аллее в какой-то невозможной, дикой, в божественно прекрасной пляске... маленькая ведьма... Она то вскидывала руки над головой – и тогда ткань рубашки, натягиваясь, совершенно обнажала для взора грудь, живот, бедра, которыми она вертела как заправская жонглерша из бродячего театра... то, наклоняясь до земли, скользила руками по стройным ножкам, лаская собственными пальчиками их нежные формы – от носочка до коленки и выше, подбирая при этом и без того почти невидимый подол... то... Короче говоря, Пьетра громко и внятно назвала свою цену! Я был ошеломлен... Потом... я не видел ее целых два года. Я сидел неотлучно в родовом поместье, изредка выбираясь в Луниджану, сочинял трактат " О магических свойствах камней, древес и гадов"... А Пьетра... она писала мне письма! Пьетра, которая в четырнадцать лет едва могла начертать свое имя! Сначала это были робкие маловразумительные послания ребенка, едва знакомого с тем, что называют "сладостным стилем"... я отвечал ей, по мере возможности, когда находил время среди своих многочисленных занятий, посылал ей книги, переписывал ей канцоны Кавальканти... благо, Верона не столь удалена от Луниджаны, как Падуя или Милан. Я наставлял ее, помогал советами, одобрял рвение к наукам, что неожиданно в ней проявилось,– и постепенно сходил с ума. Когда она начала писать стихи, я понял, что пропал. Теперь ей было уже шестнадцать. И она — по крайней мере, по письмам,– казалась мне кем-то вроде Мадонны Философии, которую ты воспел...
|
|
| | | | | | ||
2. ... Сегодня ровно шестнадцать лет, как умерла синьора де Барди. Я хотел перечитать некоторые места "La vita nuova" и послал Альбано в библиотеку. Но через час вместо Альбано явилась Пьетра. У нее в руках был список главной книги моей жизни – в отличном переплете тисненой кожи, с аккуратно выполненными заставками. Она попросила пояснить некоторые места, если, конечно, маэстро располагает... – Неужели правда, что и вам, и той, которую вы называли Беатриче, к моменту первой встречи едва минуло девять лет? – Мне было почти десять, а ей действительно — около девяти... это правда. – Вы хотите сказать, что слова " в это мгновение дух жизни, обитающий в самой сокровенной глубине сердца, затрепетал столь сильно, что ужасающе проявлялось в малейшем биении, "– относятся к чувствам девятилетнего мальчика?! – Какая разница, сколько вам лет – если вы любите... я видел в ней образ небесной покровительницы, ангела во плоти... когда вы стоите в на коленях перед изображением Мадонны, разве вы не слышите в себе Духа Жизни, который говорит вам — люби! – Но такое же чувство я испытываю... стоя на вершине холма, глядя в небо... вы же говорите о любви к женщине, а не о любви к Богу и святым... иначе — было бы все равно, на что обратить свой взор, мир полон плодов славы Божией!.. что-то здесь не так, синьор Данте! А вот еще одно место, которое показалось мне неясным: Лишь с дамами, что разумом любви Владеют, ныне говорить желаю... Что это – разум любви? Любовь и разум – не противоположные ли вещи? Влюбленного человека с безумцем сравнивают... А влюбленная дама и вовсе, по-моему, безумна! – Женщина, полюбившая достойного человека, – не безумна, а мудра. – А как отличить достойного человека от недостойного? Когда ты влюблена — не замечаешь недостатков... вернее, всякий недостаток немедленно превращается в достоинство, коль скоро ты припишешь его вожделенному предмету, разве нет? – Любовь – лучшее зеркало, в котором отражается весь человек... с достоинствами, недостатками... наверное, мы не любим недостойных, тут вы правы, мадонна Пьетра... – Значит, всякий достоин любви?! И злодей? И урод? И мальчик? И старикашка? Если я полюбила – значит полюбила достойного?! – Выходит так. – Как же тогда я должна относиться к словам Гвиницелли, который, если мне память не изменяет, где-то сказал: " Всегда любовь находит убежище лишь в благородном сердце...И как свету солнца свойствен жар, так в свете благородного сердца возникает пламя Амора. Если же свет солнца падает на грязь, грязь остается презренной..."? – Помилуй Бог! кто дал вам Гвиницелли? – Маркиз. – И вы – п р о ч л и? – Почему вы удивляетесь, маэстро? Я же прочла "La vita nuova". Это ничуть не более легкое чтение. Уж вы мне поверьте. Мне осталось только пожать плечами. Пьетра восприняла это как свою победу! Она весело рассмеялась – и захлопала в ладошки. – Она была красивая?.. только честно скажите – не как влюбленный дурачок, а как умудренный жизнью взрослый мужчина? Неужели она была так хороша и так умна, что ее можно было принять за ангела, и вся Флоренция молилась на нее?! – К чему эти вопросы, донна? Разве книга, которую вы, как вы говорите, удостоили чести прочтения, не рассказала об этом больше, чем я в силах сказать теперь?.. – А вы подарили ей то, что пообещали? " Я надеюсь сказать о ней то, что никогда еще не было сказано ни об одной женщине"? О, Пьетра... ... она была в кроваво- красном одеянии, очень простом... дамы сейчас таких не носят... совсем без украшений. Я видел ее в большом зеркале — напротив моего ложа. – Как поживаешь, Данте? Помнишь ли Меня? Я не видел ее лица, оно расплывалось в какое-то бесформенное пятно, по мере того, как я напрягал зрение, чтобы его разглядеть. Я забыл ее лицо! Забыл ее голос... – Что с тобой?– спросила она, голосом, в котором уже не было ни вкуса, ни цвета, ни запаха,– Неужели ты забыл Меня? Я зажмурился. Темнота под моими веками зарябила желтыми пятнами – и я увидел рысь... золотую рысь в ярких пятнах пестрого узора... она проворными скачками двигалась по горному склону, словно вилась — вспышками канители... там было много сочной ярко-зеленой травы... и белые цветы — как звезды... и золотая рысь... тончайшая вязь ее следов... золотом по зеленому... флорентийский растительный орнамент... ... первый по-настоящему весенний день в этом году! Я провел его в саду. Коррадо все еще хворает — утром я навестил его и вынужден был отметить, что он сдал даже по сравнению с прошлой неделей. Какие танцы! Пьетра прилетает, как сквознячок из приоткрытого окошка,– повеет свежестью в лицо, чмокнет в бледную, сморщенную щеку, и поминай как звали! Мой благородный друг уже и не ворчит... Это Пьетра! Кто мог бы на нее сердиться! ... я сидел на траве, прислонившись спиной к стволу раскидистого древнего вяза. Прямо передо мной темнела каменистая отмель, а дальше серебристой рябью дышала вода — столь прозрачная, что отражающиеся в ней облака расстилались прядками по черным, бурым и зеленым камешкам дна... на другом берегу Арно дымились свежей зеленью заросли вереска... дальняя горная гряда своими покатыми плечами подпирала небо — такое тихое, такое доброе... Господи, благодарю Тебя!.. Что-то живое жужжало, звенело, потрескивало вокруг меня... я хотел подобрать слова к теплому воздуху, в который я был погружен, к солнцу, которое сквозь листву вяза ощутительно пригревало мою голую макушку, к этим мухам, кузнечикам, шмелям... но ничего в голову не шло... и я просто блаженствовал — бесцельно и бессмысленно... как в Раю. Вот Пьетра бежит по дорожке, поддернув выше колен широкую зеленую юбку... бежит босиком, я вижу, как мелькают ее розовые пятки, когда она проносится мимо, не заметив меня под ветками вяза... золотой жгут, выбившийся из косы, узлом завязанной на затылке, бьется между лопаток... Она остановилась в двадцати шагах от меня, вся в солнечных бликах, среди кустов акации, и машет кому-то рукой... иди же, иди сюда, иди! Ага! Вот кому она знак подавала. Молоденький паж из свиты Коррадо – кожаные штаны в обтяжку, белая рубашка — развевается как флаг. И тоже босиком. Подбежал, похватил ее на руки, закружил по поляне... Пьетра, Пьетра... серебряный колокольчик... я впервые слышу э т о т твой смех. Я видел все... я завидовал им... может быть, я даже хотел бы быть... я был — в те сладчайшие минуты я был третьим, там, вместе с ними, – так прекрасны были они оба в своем любовном танце. Помилуй меня Пречистая Дева! Я не испытывал ни малейших угрызений совести или хоть какого-нибудь проявления стыда... Я, словно благодарный зритель в храме Красоты, созерцал внезапно открывшийся мне идеал человеческой ф о р м ы, — тела казались изваянными из теплого розоватого каррарского мрамора, совершенные, как античная скульптура, но живые, движущиеся, сопровождающие свои движения страстными восклицаниями, томными вздохами и стонами... к плечу Пьетры, которое шевелилось почти у самых моих глаз, прилипли две кудрявые травинки, я видел руку Матео с обкусанными ногтями, жадно и нежно скользившую вдоль... Звук был так нов, и свет был так широк, Я вдруг вспомнил Джемму – той, давней, поры, когда... а потом – Коррадо... Господь – милосерд!
... – Можешь себе представить – она рассказывает об этом! Приходит, садится – вот здесь, где ты сейчас сидишь... и начинает рассказывать. У нее, ты знаешь, вырабатывается великолепный стиль! Матео... До Матео был Альберто. До Альберто - Микеле. Коррадо потянулся за стаканом – кресло под ним жалобно заскрипело... – Я сам как это старое кресло – она уселась в меня, положила лапки на подлокотники... ей очень хотелось в него сесть, в это кресло,– ей казалось, что лучше места нет во всем мире... Настоящей графиней Гвиди ей стать не довелось, не судьба, — так она стала маркизой Маласпина. И получила столько свободы, сколько ни одной женщине не унести... Скоро я умру... а и не умру – неужели можно удержать растущую траву?! Я одинок, Данте... а Пьетра... она ведь навещает меня иногда. Когда она говорит мне... во всех подробностях! — о том, что происходит между ней и кавалерами моей свиты... я впадаю в транс! О, как она мучает меня! Какое наслаждение, какой ужас, какой смертный страх, какая боль... какое наслаждение! все это слышать... Я смотрю на нее — на эти золотые завиточки на затылке, на эту трогательную шейку, окруженную белоснежным полотном, на эти пальчики с выпуклыми ноготками... Иногда мне хочется ее убить! Наверное, я так и сделаю, когда твердо решу умереть. Но представить себе жизнь без нее — я не в состоянии. Без нее –– такой, какова она сейчас, вот сию минуту... жестокая и похотливая, как кошка... и недоступная, как звезда... тупая и пошлая, как уличная торговка... и мудрая, как... ... зеркало было пусто. Я приблизил к нему лицо – но оно не удостоило меня ответом. Я умер?
3. – Так вы отрицаете плотскую любовь? Она сидела передо мной на маленьком плетеном стульчике и ела раннюю черешню — двумя пальчиками брала ягодку из крошечной корзинки, которая стояла у нее на коленях, и надкусывала ее – так, чтобы видны были два прелестных передних зуба, вонзающихся в алую мякоть, и капли сока, выступающие, как кровь... – Я думаю, что любовь между мужчиной и женщиной совсем не обязательно связывает их... м-м... плотским образом. – Но тогда все равно – кого любить... женщину... ребенка... мужчину... своего святого... так? получается, что можно любить всех... всех – одинаково, всех – без разбору! но какая же это любовь – если всех? – Не совсем... любя этого человека — я люблю именно этого человека. Именно его, а не кого-нибудь другого. Но это не значит ведь, что я непременно желаю чувствовать его в своих объятиях... Любя женщину, разве я не могу любить в ней ее бессмертную душу? Она посмотрела на меня — как смотрят на неизлечимо больных — и вздохнула... – Мне бы не хотелось, чтобы меня любили, как бессмертную душу,– и, сбросив пустую корзинку на траву, она потянулась всем телом, откинувшись на спинку стула... — я не верю, чтобы женщину можно было бы любить не как женщину ... а душа — беспола. – Почему же, донна? – Там, на небесах, сказал Спаситель, не женятся и замуж не выходят... там нет ни мужей, ни жен... ни мужчин, ни женщин... Там нет любви, маэстро! Вернее... там слишком много любви, чтобы любовь имела хоть какой-то смысл... я открою вам свою тайну, хотите? И, не дожидаясь ответа, она вскочила со своего места, подбежала ко мне и, обхватив мою шею длинными голыми прохладными руками, горячо зашептала мне в ухо, щекоча его губами: – Я люблю свое тело... оно такое гибкое... такое сладкое... такое певучее... в нем столько радости, блаженства, столько... если в Раю его не будет — я не хочу в Рай! не хочу, не хочу, не хочу!.. Пусть в Раю живут убогие, уроды и старухи! Я – никакой не дух бесплотный... Я – это я, живая... вот она я, меня можно потрогать руками... волосы, губы, уши... это я, я сама! никто у меня этого не отнимет! А вы говорите – бессмертную душу...кто так говорит – тот не любит! признайтесь, учитель, положа руку на сердце,– вы ведь н и к о г д а н е л ю б и л и е е! Ну – скажите мне правду! Скажите!!! Не лгите – хотя бы раз в жизни! ... Нет, я не милосерден, не учтив, Я смотрел в зеркало и видел — оскаленную морду леопарда, с его клыков капала розовая слюна... глаза застлал желтый морок алчбы... Я хочу ее... Господи! никого никогда в жизни своей так я не хотел, как эту гадкую девчонку! Стоит мне закрыть глаза — и она вся передо мной... видения мои лишают меня сил, как будто я действительно предавался с нею любовной игре... Меня пленили небольшие холмы. Меж них я сжат, как известковый камень... Быть капелькой пота между твоими... о! Пьетра!... О если б на лугу, где мягки травы, – Ваш строгий вид – результат моей нескромности. Я приняла к сведению все-все, что вы сказали. И даже то, чего не сказали. Я, может быть, правда, — еще дитя, и ничего не понимаю в жизни. Так учите же меня. Я буду вам покорна, маэстро... Я хотел прикоснуться к ее волосам, но она отшатнулась от меня, как от прокаженного... ... Пишет Данте господину Мороелло маркизу Маласпина. после того, как я покинул ваш дом, по которому так тоскую и где ( как вы с радостью говорили) мне было позволено делать то, что я хотел, едва я ступил совершенно уверенно и не соблюдая осторожности на берег Арно, тотчас же, увы, точно упавшая с неба молния, предо мною возникла, не ведаю, каким образом, некая дама, и свои обхождением, и внешностью близкая моим чаяниям. О! как поразило меня ее появление! Но грянул страшный гром — и изумление кончилось... Амор положил конец похвальным моим намерениям, ради которых я чуждался и дам, и песен о них; он безжалостно лишил меня чуждых ему постоянных раздумий, которые помогали мне исследовать небесные и земные предметы. И дабы душа моя не восстала против него, сковал мою волю и принуждает меня делать не то, что угодно мне, а то, что ему угодно!
... я испугался! я в страхе готов был бежать, не разбирая пути! Она... пришла! я так звал Ее... так искал Ее в те ледяные ночи, когда никого... никому... Она не приходила. И вот — Она пришла, а я... На Ней был оливковый венок, зеленая туника и красный плащ, Ее лицо, скрытое полупрозрачным покрывалом, лишь мерещилось мне... я по-прежнему не мог вспомнить его с достаточной отчетливостью... но то была Она... – Узнал ты Меня? Ну, не отвращай взор свой – смотри! Я сжал веки пальцами... я зажмурил глаза. Я чувствовал себя воришкой, которого застали на месте преступления. Я хотел бы провалиться сквозь землю – до самого Ада, лишь бы не гореть в лучах этих – справедливейших в мире!– очей... – Отчего ты страдаешь, Данте? Не мукою ли Иуды поражен? Что за сребреники бросили тебе взамен Моей любви? Я не мог говорить... А Она — словно отпечатывала в моем сердце слова, которые я слышал и видел одновременно: золотом – по алому...
Ты устремил шаги дурной стезей, Лицо мое горело, липкое от тяжелых едких слез. Глаза мои были закрыты — но я видел, я не мог заставить себя н е в и д е т ь... Я весь обратился во взор собственной слепоты... и все, что пленяло мое сердце, что составляло радость и утешение последних лет, вдруг явилось мне в таком омерзительном и непристойном виде, что я весь похолодел, как будто выпил цикуты... внутри меня вращалось огненное колесо, в середине его, в его неподвижном черном центре, я видел серебряный щит—зеркало — и в нем белую маску, чей-то до ужаса знакомый и страшный лик... маска шевелилась, увеличивалась... вот она превратилась в жуткую колесницу, одетую перьями, из которых торчали семь чудовищных голов,– три бычьих и четыре — носорожьих... на колеснице восседала голая блудница, бесстыжая, как Пасифая, и рядом с ней — огромный толстый мужик с волосатой грудью и всклокоченной черной бородой; они целовались и гнусно совокуплялись, не утоляя друг друга... блудница водила кругом жадными безумными очами — и вдруг увидела меня, и потянулась ко мне, призывно мыча... ее спутник, заметив это, хлестнул ее плетью, мгновенно оказавшейся в его руке... раз хлестнул, другой, третий — и все исчезло... Я очнулся – едва живой. Она была все еще здесь — Беатриче Портинари... или нет – я ее запомнил такой, какой видел в последний раз, незадолго до ее смерти... синьора де Барди, возлюбленная, доставшаяся другому... – Встань и иди, Данте! Я не вижу вины на тебе... Я встал и пошел.
* * *
Переводы из Данте Алигьери и Чино да Пистойи – М.Лозинского, И. Голенищева-Кутузова и Е.Солоновича.
1996 год
Опубликовано впервые
|
 |  |  |  |  | | ||
| |||||||
| |||||||