
	Новости \| Писатели \| Художники \| Студия \| Семинар \| Лицей \| КЛФ \| Гости \| Ссылки \| E@mail

Я родилась в Красноярске девятого декабря. Это случилось в 1956 году – целую вечность назад. Нынче у нас на дворе, слава Богу, 1998-й. И друзья уже давно называют меня – "женщиной без возраста". Шутка такая. Но когда в 95-м году мне досталась первая (то есть просто по счету – первая) премия Астафьевского фонда, созданного для поддержки молодых авторов, некоторые красноярские газеты – не без тайного яду – напомнили мне об этом почетном титуле. Странно. В книжке, отмеченной премией, – стихи, впитавшие двадцать лет моей жизни. Выпускной школьный класс ... вот, наверное, точка отсчета (хотя, по правде, никакой начальной точки не было – пишу, сколько себя помню: читать и писать научилась в пять лет). Первая публикация – осень 1973 года. Потом, как, видимо, у всех. Филфак пединститута в Красноярске. Литобъединение "Лукоморье" при газете "Красноярский комсомолец". Семинары молодых писателей. Участие в коллективных сборниках. Я не чувствовала в этом магистрального потока, который мог бы вовлечь в себя всю жизнь. Я очень быстро отошла от всего этого. Много работала, училась, стала преподавать в школе, потом в техникуме, в педагогическом училище. Родила дочку, а через шесть лет – сына. Из этого складывалась судьба.

Меня печатали редко и неохотно. Стихи шли жизнью, болью, горлом – и никак не соотносились с миром издательств, редакций, с писательскими , как сейчас говорят, "тусовками". Я была одна. И мне этого хватало. Не то чтобы я эгоцентрик по натуре, просто, видимо, мое время подходило, как опаздывающий поезд, – с долгими стоянками в глухой степи.

Да и кому в 80-е с их вскрывающимися нарывами и узаконенной "гласностью" могли быть слышны такие, например, строчки:

Я – горе. Вот мой черный плащ.
А вот веревка и сума.
А это память – мой палач,
Исчадье праздного ума.
На мне – проклятье. И за мной
Ни свежих листьев, ни греха.
А пахнет дымом и сосной
И тихим злом сухого мха.
Я сплю на этом злобном мху,
А он так горек, сух и ржав,
Что я заплакать не могу,
Мой черный плащ к лицу прижав.

Что значит – горе? Как минимум – "глазницы воронок мне выклевал ворон, слетая на поле нагое...". Вселенское. О котором – кричать, до вопля и визга... Я так никогда не видела и не слышала. Мой мир – мир бесконечно глубокой точки. Как Дантов Ад.

Данте всегда был. Именно – Адом. Был Тютчев. Сумеречный. Роковой. Трепещущий мира. Он был для меня – идущим вслед Паскалю. Звенящий "мыслящий тростник". Был Брюсов. Трагедия высокой учености, покусившейся совладать с молодой пылкой (блоковски "разбойной") формой. Был Арсений Тарковский, задолго до Платона подаривший мне античность.

Однажды я купила маленькую книжку Юнны Мориц. Я знала, конечно, ее стихи и раньше. Но тут что-то удивительно совпало – и я долго не могла вздохнуть, так билось сердце!.. Я написала короткое, но очень темпераментное, эссе под названием "Сад Откровений" – по мотивам этой книжки – и отправила в московскую "Юность" (вернее, меня заставил отправить это в "Юность" поэт Н.Н. Еремин, по "лукоморской" памяти меня опекавший и учивший уму-разуму, он достал большой конверт, уложил в него мой опус и даже адрес надписал собственноручно, мне оставалось только бросить это все в почтовый ящик).

Я не ожидала, что этот случайный поступок, приведет меня к очень важной встрече. Мое робкое и нахальное произведение было напечатано, а Юнна Петровна прислала мне письмо и свои книги. Страшно горжусь дарственной – "Марине Саввиных , живущей так далеко, а чувствующей так близко". 1980-й год. Мы переписывались несколько лет – тоже с длинными перерывами. "Я чувствую возраст Вашей поэзии, "возраст угля",– писала мне она. А я, двадцатичетырехлетняя, не понимала тогда, что это – не похвала, а приговор. Когда мы встретились, наконец, очно, в Москве, уже в 93-м, в конце октября (Белый Дом был еще весь в копоти, с раздробленными верхними этажами), я не узнала Великой Женщины, к которой так стремилась. В просторном, с книжными полками до потолка, кабинете сидела за письменным столом высокая худощавая седая колдунья (она часто в стихах называла себя ведьмой). Она что-то говорила мне – я не запомнила ни слова. Видела только беспредельную усталость ее глаз, всего тела и рук, что-то перебиравших на столе. Мы пили кофе с маленькими тонкими московскими бутербродами. К нам время от времени молча входил печальный мужчина – что-то приносил, уносил... Наверное, это был ритуал, исполненный смысла. Но я не принимала в нем участия. Видела только ее лицо – лицо "женщины без возраста", усталое, как вечность.

Моя первая, совсем отдельная, под собственной обложкой (я так упираю на это, потому что до этого большими кусками печаталась в коллективных сборниках), – "Фамильное серебро". Та самая, благодаря которой я стала лауреатом Астафьевского фонда. 1995 год.

Это – книга декабря. Серебряная. Поклон русскому "серебряному веку". Привет собственной осени, окликающей со стороны грядущего холода. Ее многие не приняли. Мне кажется, она – "простая, как мычание". Я расставалась в ней с тропой, по которой тянулась, пытаясь превзойти саму себя, – свою привычку к укромности и тишине. Христианская нота в ней – очень теплая, сердечная. Православная. А вся мелодия – как у Чайковского в "Святках". На улице – мороз, а комнате – тепло. Крещенский вечерок. Гаданье... Если бы я сейчас ее составляла, то сократила бы на треть.

С этой книжкой связана моя встреча с В.П. Астафьевым. Я была потрясена, что он вообще обратил на меня внимание. Мне казалось, то, что я пишу, настолько далеко от тех мест, где обитают его музы! Мне так казалось, пока мы не стали разговаривать.

Я считаю Астафьева – гениальным художником. Из тех, которым не дано исписаться. Жизни бы хватило, чтобы хоть малую часть того, что схвачено в мире, понято, – успеть сказать, сохранить на земле! Он – значительно больше собственного слова. В нем – душа ребенка, способного улыбаться и на руинах – собачонке, зеленому листку, солнечному зайчику. Каюсь: разговоры с ним, его рассказы (ненаписанные, никем не записанные, живые) я люблю больше, чем его книги, в которых многое для меня непосильно.

Вторая моя книжка называется "Res cogitans". Название – дань моей давней привязанности к латыни... Картезианский термин, обозначающий "мыслящую субстанцию". Точный перевод – "Вещь мыслящая". Мне смешно, что меня все об этом спрашивают. Все равно, что спросили бы, как переводится “homo sapiens”.

С 1996 года я работаю в редакции Литературного журнала для семейного чтения "День и Ночь". Очень люблю эту работу, наш журнал, моих коллег – друзей, с которыми меня все больше и крепче связывает общее дело. Я их нежно люблю и не разрешаю никому в моем присутствии дурно о них отзываться. У поэтов, как известно, есть такой обычай: в круг сойдясь... ну и так далее.

1996 год оказался очень большим. Я познакомилась с человеком, просто-таки легендарным, и это знакомство – в третий раз – перевернуло мою жизнь. До этой встречи во мне было много всякого всего – взвесь. И вдруг мутное и аморфное стало стремительно кристаллизоваться. Во мне умерла преподавательница литературы – и родилась Учительница. Во мне споткнулась русское любомудрие – и больно зашевелилась Диалогика. Меня оставила неопределенность вечности – я поняла, что мой срок на земле ограничен, и стала бояться не успеть. У меня появился непревзойденный (пока!) соавтор и оппонент, лучший друг и злейший враг – в одном лице. Я написала “Катилину” (Трагедию Слуха), "Глиняный Пятигранник" (этюды о женской непоследовательности), начала роман "Люди Картонного Города" и... стала директором Литературного Лицея.

Сегодня – 22 ноября 1998 года. Далее – что Бог пошлет.

Автограф

Марина Олеговна Саввиных