Эдуард
РУСАКОВ

Досье

Книжная полка

Парадоксы простых истин

Виват, Россия!

Отражение Зотова

Красная пустыня

Любовные похождения доктора Чайкина

Комната

Эдуард РУСАКОВ

КОМНАТА

рассказ

С утра он мотался по объектам, а потом пришлось ехать в аэропорт – встречать комиссию. Пообедать не успел, потому что высокие гости захотели не мешкая приступить к разбору главных претензий. Часам к пяти члены комиссии угомонились. А он после этого еще не меньше часа обзванивал подчиненных – информировал, отдавал директивы, планировал завтрашние дела.

Наконец позвонил домой и сказал жене, что сегодня задержится, мол, приехала московская комиссия, придется сидеть допоздна.

– Вас домой? – спросил шофер.
– Нет, сойду возле детского универмага.
Шофер кивнул. Поехали.
– Меня не жди, – сказал, выйдя из черной «Волги».
– А завтра? – спросил шофер.
– Приедешь прямо в трест. А сейчас – свободен.
Шофер кивнул, захлопнул дверцу. Умчался.

А он – пошел мимо детского универмага, свернул с центральной улицы направо, перешел на другую сторону переулка. Оглянулся – никого знакомых по близости. Тогда он быстро зашел во двор большого пятиэтажного дома, одного из самых первых таких домов, выстроенных еще в конце тридцатых.

Он прошел мимо играющих в футбол мальчишек, мимо судачащих на скамейке пенсионерок, мимо двух спорящих пьяных мужчин и зашел в угловой подъезд, поднялся на пятый этаж, достал из кармана брюк связку ключей, быстро вставил нужный ключ в замочную скважину, – ах, черт, изнутри тоже ключ вставлен: значит, хозяйка дома. Опять начнет приставать с дурацкими услугами. Он нажал кнопку звонка.

Шаркающие шаги, скрежет отпираемой двери, хозяйка открыла, впустила его. Когда-то эта трехкомнатная квартира была коммунальной, в ней жили три семьи, а потом каждая семья получила отдельную жилплощадь, а потом, много лет спустя, здесь поселилась нынешняя хозяйка с мужем и дочерью. Муж три года назад умер от рака желудка, а дочь вскоре после этого вышла замуж и уехала в другой город. Хозяйка осталась одна. Сперва она хотела обменять квартиру на однокомнатную с доплатой, но дочь отсоветовала, попросила хотя бы временно не делать этого: вероятно, имела личные виды на квартиру. Вот хозяйка тогда и решила сдать одну из трех комнат. За два года сменилось несколько постояльцев.

А он – это было месяца три назад – просматривал за ужином газеты и среди всяких объявлений вдруг увидел знакомый адрес: название улицы, номер дома, квартиры – все было ужасно знакомо, но он не сразу сообразил, что это – тот самый адрес. А когда сообразил, пристально вчитался в текст объявления: сдается комната. Никому не известно, о чем и как долго он думал, но только на следующий же день он явился по знакомому адресу. Совпадения продолжались: сдавалась именно та комната. Не другая, не третья – а именно эта. Он заплатил хозяйке за месяц вперед и предупредил, что постоянно здесь жить не собирается – он хочет только изредка приходить, не чаще двух раз в неделю, а может и того реже, но комната должна безоговорочно сохранятся за ним. Безоговорочно, строго повторил он.

– Да ладно, чего там, – сказала хозяйка. – Лишь бы деньги платили.

Потом, позднее, она пожалела о своем корыстном легкомыслии – ее постепенно все более стали смущать его странные требования. И главное: что это за нужда такая – раз в несколько дней приходить в пустую комнату, где даже стульев нет и лишь голый матрац лежит на полу, и все, и ничего больше, что за подозрительная такая прихоть у вполне приличного и даже солидного на вид мужчины?

С холодеющим сердцем хозяйка однажды подумала: уж не шпион ли, не агент ли какой иностранной разведки? Но доказательств конкретных у нее не имелось, и вообще постоялец был абсолютно безупречен и тих, придраться формально не к чему. И хозяйка терпела. Не гнать же его! Ведь не за что гнать. А спрашивать она боялась – он выглядел уж очень строгим, а строгость его казалась непритворной: за пятнадцать лет руководящей работы его некогда добродушное лицо окончательно застыло, окоченело, необратимо превратясь в маску бесстрастного администратора. От него исходило нечто вроде томящего и подавляющего тока, и хозяйка это чувствовала, даже если он стоял к ней спиной.

В первый же день он потребовал, чтоб она убрала из комнаты всю мебель, абсолютно всю мебель, а потом, чуть подумав и хмуро оглядев стены, он добавил: и стены – побелить. – Как – побелить? – удивилась хозяйка. – Я ж недавно красила, по трафарету, вон какие цветочки! – Чтоб через неделю – никаких цветочков, – приказал он. – Я, разумеется, заплачу за это отдельно. Должны быть чистые стены. В комнате должно быть чисто и пусто. Ясно?

Когда он пришел через неделю, желание его было исполнено – комната сверкала белизной, а пол был совсем как тогда – такой же коричневый, чуть облупленный, с щелями между половиц.

С тех пор он частенько приходил сюда, в эту комнату. Придет, полежит на матраце, выйдет на балкон, иногда остается на ночь.

«О, если б он оказался алкоголик, – думала хозяйка, – тогда все было просто и ясно. Пришел, закрылся, напился, отлежался, ушел – это можно понять. Или, предположим, водил бы девок. Живое дело – привел, увел. Так ведь нет же – не пьет, никого не водит, вообще не ясно – что он там делает?!»

– Здрасьте, здрасьте, – сказала хозяйка, впуская его в квартиру. – Добро пожаловать.

– Добрый вечер, – кивнул он и сразу пошел в свою комнату, запер дверь.

Распахнул окно, открыл дверь на балкон – все то же самое, что и тридцать лет назад: крыши домов, трубы машиностроительного завода, синий корпус сопки на сиреневом фоне вечернего неба. То же самое закатное солнце – тающее за левым склоном, потом исчезающее совсем, и вскоре небо темнеет, темнеет, а вот и первая звездочка замерцала, потом – вторая, а вот уж и целая звездная россыпь. Подуло холодным ветром.

Он ушел с балкона, сел на матрац. Потом лег, прикрыл глаза.

Комната – узкая, вытянутая, с одного торца входная дверь, с другого – узкое окно и дверь на балкон. Двенадцать квадратных метров. Отца он не помнил, оставались в памяти только частые рассказы матери о их знакомстве, о совместной работе, об уходе отца на фронт, о похоронке…

Сразу, как зайдешь в комнату, у правой стены, стояла кровать мамы – широкая, с никелированными спинками. Над кроватью висел старый ковер – темно-красный фон, коричневый узбекский орнамент: двадцать четыре восьмиугольника, четыре ряда по шесть штук. Дальше, у левой стены, стояла его кровать – узкая, железная, коричневая. А напротив, у короткого подоконника, – круглый стол, покрытый синей скатертью.

Он оглядел пустую комнату – а что же еще? Всмотрелся пристальнее – ну да, конечно, как он мог забыть? Напротив маминой кровати стоял комод с трельяжем, а его убрали в коридор, а вот тут поставили старый, но вполне приличный диван – с матерчатой зеленоватой обивкой, с цилиндрическими валиками по бокам и высокой шаткой спинкой с полочками, на которых стояли три слоника (остальные пропали в незапамятные времена) и папина фотокарточка в желтом картонном паспорту. А вот здесь стоял шкаф с зеркалом на дверце, зеркало было мутное, плохо отражающее. А рядом с его кроватью стояла этажерка, набитая любимыми книгами: «Таинственный остров», «Васек Трубачев и его товарищи», «Приключения юнги» и много других, незабываемых. Самая любимая книжка – «Восемьдесят тысяч миль под водой». Ох, как он завидовал капитану Немо, как сладко мечтал: вот бы так же – укрыться в комфортабельной подводной лодке, уйти на большую глубину!.. Где сейчас эта книжка? Потерялась, как многие прочие… Был еще на стене самой двери черный бумажный репродуктор, потом его выкинули, купили радиолу «Рекорд», пластинки – «Вернись», «Стамбул», «Бэ самэ мучо»… Он посмотрел на жалкую голую лампочку – а когда-то висел там большой абажур, оранжевый, с бахромой, и тень этого абажура на потолке казалась экзотической и роскошной.

Мама, ведь я прихожу сюда ради тебя, только ради тебя, нет, не ради жалкой воображаемой «атмосферы» тех лет, не ради слюнявой ностальгии, нет, мама, только ради тебя. Я не в детство впадаю, мама, все эти сентиментальные припадки мне противны… я прихожу к тебе, мама. Тебя нет нигде, нигде, только здесь я тебя вижу, только в этой пустой и чистой комнате, только в нашей комнате, мама. На кладбище я не хожу, ты уж прости, хоть могила твоя, разумеется, в полном порядке. Но ты понимаешь, что я имею ввиду: я не хожу туда потому, что там я тебя не вижу, да там тебя просто нет… и не может быть.

Ты – здесь.

Я вовсе не собираюсь перед тобой исповедоваться, мама. И не хочу рассказывать о своей жизни прожитой без тебя. Ни о чем не жалею, почти не о чем. Много лет прошло, мама, все утряслось, улеглось, успокоилось, и сейчас ты, конечно же, сможешь объяснить свое невероятное требование, свой жестокий и деспотический ультиматум: «Я – или Она».

Зачем же так, мама?!

Разве нельзя было обойтись без мучительных взаимных терзаний, без этой изнурительной вражды? Разве нельзя было примериться – ради меня? Мама, ведь я так просил! Я плакал тогда, мама, я так уговаривал тебя, я разрывался на части, а ты – ты была безжалостна, требуя от меня не возможного… Разве это справедливо, мама?!

Я знаю, ты думаешь, что я виноват в твоей смерти. Но ты не права, не права, не права. Я не оправдываюсь. Никаких оправданий мне не надо – я просто хочу, чтобы ты, наконец, поняла: нельзя было так безоговорочно настаивать: «Я – или Она!». Нет, мама, нет. И ты, и она, и я, и дети, и мирная жизнь, и счастье, и душевный покой… вот бы как надо… вот бы как было хорошо…

Разве тебе сейчас легче, мама? Ты этого, что ли, хотела добиться? Ты на это рассчитывала? Значит, ты к этому и стремилась: чтоб я не знал никогда покоя и вечно искал у тебя прощенья и безуспешно пытался тебе переубедить?.. Мама, так не хорошо. Почему ты так никогда со мной и не помирилась?.. Почему ты смотришь на меня с таким упреком, ну почему ты молчишь? Чего ты хочешь? Чего? Ну, скажи – и я сделаю. Обещаю тебе – я сделаю. Обещаю! Не молчи! Мамочка… ради бога…

Хозяйка суетилась на кухне, когда из комнаты постояльца послышался женский голос. Хозяйка удивилась: ведь она точно знала, что никакой женщина там быть не могло. Она подошла к двери, прислушалась – ни звука. Хозяйка нагнулась, глянула в замочную скважину: в комнате было пусто. Хозяйка почему-то вдруг очень перепугалась, сердце ее затрепетало, дыхание прервалось. Она выпрямилась, отдышалась. Потом с силой толкнула дверь – створки распахнулись. Комната была пуста.

Балконная дверь оказалась открыта. Хозяйка вышла на балкон, облокотилась на перила, склонилась – и долго и безуспешно вглядывалась сквозь мрак, пытаясь увидеть нечто страшное на тускло блестевшем внизу асфальте.

Опубликовано: "Театральный бинокль"