Эдуард
РУСАКОВ

Досье

Книжная полка

Парадоксы простых истин

Виват, Россия!

Отражение Зотова

Красная пустыня

Любовные похождения доктора Чайкина

Комната

Эдуард РУСАКОВ

ВИВАТ, РОССИЯ!

рассказ

ДЕКАМЕРОН-92

– Мне на судьбу грех жаловаться,– начал свой рассказ губернатор. –И здоровьем бог не обидел, любого из вас на лопатки готов положить. И карьера, вроде, до сих пор складывалась удачно. Как-никак управляю громадной областью, на территории которой десять Франций могут уместиться… Короче, все хорошо, одно плохо: жена мне досталась фригидная… Чего зубы скалите? Это вам не шуточки! Разве может быть у мужика хорошее самочувствие и высокая производительность труда, если баба его постоянно неудовлетворенная? Ты ее, вроде бы, ублажаешь каждую ночь и так, и этак – а она лежит под тобой как колода, извините за выражение, и хоть бы пикнула, хоть бы ойкнула. Ноль реакции. Будто с резиновой куклой… На Западе, говорят, в специальных магазинах такие резиновые куклы продаются, для извращенцев. Вот и баба моя – как кукла – только что не резиновая и разговаривает иногда… Но лучше б она молчала!

Губернатор вздохнул, насупил седые брови, закурил сигарету, затянулся, выпустил огромный клуб дыма – заговорил снова:

– А ведь во всем остальном неплохая баба, смышленая, из учительниц… Я ее взял давно, еще когда председателем колхоза работал. И ведь знаю – любит меня, ревнует даже, боится, что загуляю на стороне. Только некогда мне гулять, сами знаете. Это всякие журналисты, в рот им ствол, любят расписывать нашу жизнь: мол, только и делают аппаратчики, что по саунам да по охотничьим домикам пропадают, коньяком упиваются да икрой закусывают. А меня от икры тошнит, в сауне раза два всего был… Некогда! Домой возвращаюсь затемно, поужинаю, сяду у телевизора – глаза слипаются. Не жизнь, а каторга.

Вот и прожил я с моей фригидной супругой тридцать лет и три года, как в сказке у Пушкина, детей нарожали, и внуки уже пошли, целая династия, извините за выражение, а в интимной жизни как было пусто, так и оставалось. Я уж надежду давно потерял… Но свершилось чудо! Тут мой бедный язык бессилен – ведь это же настоящая баллада, поэма, симфония!..

Помните, летом у нас проходил музыкальный фестиваль? Тогда еще съехались в Кырск отовсюду музыканты, певцы, танцоры. Улицы были разукрашены, гулянья до утра, концерты на площадях, банкеты всякие… Пришлось поработать. Да вы не хуже меня все это помните, в грязь лицом не ударили. И вот, вспоминаю, в первый день фестиваля я особенно переутомился: встречал зарубежную делегацию, выступал на торжественном открытии, потом пришлось три часа попотеть в оперном театре, потом – банкет в ресторане. Жена на банкет не пошла, уехала из театра домой. Ну а я – терпел до конца. Даже спич пришлось произнести. И так просто не убежишь – там ведь гости зарубежные, за неуважение сочтут.

Короче, возвращаюсь домой в первом часу ночи, отпустил шофера, захожу в квартиру, думаю, спит моя благоверная, смотрит десятый сон. Заглядываю в спальню – пусто.

– Маруся!– кричу. – Ты где?

В ответ молчание. Знаю, что дома никого больше нет – дочка с внучатами на даче, сын в Москву улетел, мы одни с Марусей. Да где ж она, моя верная подруга жизни? Захожу в гостиную – темно, но видно – балконная дверь распахнута, марусин силуэт угадывается за тюлевой шторой.

– Ты здесь,– говорю,– а почему не спишь?

Выхожу к ней на балкон, она меня не слышит. Там, внизу, под балконом, толпа, гитары звенят, молодежь веселится, поют, пляшут. А Маруся – в тапочках на босу ногу, в халатике – смотрит сверху на чужое веселье и… плачет. Да-да, мужики, плачет, всхлипывает. Меня не замечает. Стоит и заливается. Оплакивает свою горемычную бабью долю.

Пронзил меня этот ее плач. Замер я, остановился. Сразу протрезвел. Ах ты, горе-злосчастье, думаю. Да почему же нам так не везет с Марусей? Я-то ладно, я свое как-никак получил, а она – за что ей такие муки? Чем она провинилась, моя бедная губернаторша? Ведь ей уже за пятьдесят, голова седая… а радости женской простого бабьего счастья – так ведь ни разу не испытала!

И так жалко ее мне стало, так жалко. Подошел сзади, обнял, прижал к себе. Задрожала Маруся, заплакала еще горше.

– Это я, не пугайся,– шепчу. – Ты чего не спишь-то?

– Тебя жду,– отвечает сквозь слезы. – А ты где пропадал? Фу, как вином пахнет!..

– Ты же знаешь, я бы на банкете. И выпил совсем чуть-чуть.

– Да я разве против, Ваня? Гуляй на здоровье… Все лучше, чем со мной время тратить.

Перестань, Маруся,– пытаюсь ее утешить,– никто мне не нужен, кроме тебя.

А она как заплачет по новой, как зарыдает. А внизу под балконом – молодежь веселится, неугомонная. А у нас – тоска.

И тут вдруг прямо перед нами, над парком – взвились и распустились разноцветные гроздья праздничного фейерверка!

– Да ты глянь, Маруся!– кричу. – Красота-то, какая!

И она притихла, плакать перестала, смотрит, рот приоткрыла. И, впрямь – красота: букеты огненные на черном небе, один за другим вспыхивают, а потом рассыпаются разноцветными искрами.

Прижал я Марусю к себе крепко-крепко, и сам не заметил, как это у нас с ней вдруг так вышло – задрал я подол ее халата, а под халатом совсем ничего, и пристроился сзади и совершаю, значит, свое мужское дело, исполняю супружеский, что ли долг, извините за выражение. И Маруся не возражает и не препятствует.

– Эх, Маруся, Маруся,– шепчу,– ты только посмотри – какой салют в нашу честь!..

И она, опять же, не спорит, уставилась на эту красоту, крепко держится за балконные перила.

– Эх, Маруся, Маруся,– шепчу,– эх, Маруся…

И тут прямо перед нами – как в кино на широком экране – ну будто бы по заказу! – с оглушительным грохотом разорвался такой громаднейший яркий букетище, такой потрясающий, что я даже зажмурился, а Маруся моя неожиданно закричала:

– Еще! Еще!

Ах ты, думаю, слава тебе, Господи! Да неужто, думаю, на старости лет подруга моя поймала-таки свой бабий кайф? Ах ты, думаю, радость какая.

И еще постарался, минут на пять продлил ей нечаянное удовольствие. А потом я отнес ее, мою старушенцию, в постель – и заснула она в моих крепких объятиях, как какая-нибудь Василиса Прекрасная у Ивана Царевича. А на следующий день ходила-приплясывала, песенки напевала. Дождалась, наконец, своей порции счастья.

Ну, казалось бы, лучше поздно, чем никогда. Теперь, думаю, наши супружеские дела наладятся. Но не тут-то было. Снова лежит подо мной Маруся ну как колода, как труп, извините за выражение. И опять – никакой реакции.

– Что ж такое, Марусенька,– говорю,– почему же в тот раз получилось, а больше не получается?

– Не знаю,– хнычет,– откуда мне знать?

И вот, вскоре после музыкального фестиваля, как вы помните, подоспел новый праздник, День Города. И опять гулянья, концерты, праздничные фейерверки. И я, будто чувствовал, будто угадывал – вышел с Марусей на балкон, и вот мы опять стоим и любуемся на чужое веселье. И опять ее сзади приобнял, и она навалилась на перила балкона, и на ней под халатом опять ничего, и вот чувствую я, мужики, что ей хорошо, хорошо, хорошо! Ну, а если ей хорошо, моей старушке, значит, мне уж тем более славно. А когда вновь над нами, над парком, во мраке ночи, разорвался ослепительный букет салюта – Маруся как закричит:

– Ой, Ваничка, Ваня! Ой, Ваня!

Вот оно, счастье, мужики. Вот оно, райское-то блаженство. Вот она где, гармония, извините за выражение. Тут уж я окончательно понял, чем можно пронять мою женушку. Праздничный, значит, салют, фейерверк – вот на что отзывается ее лоно…

Вы скажете – каприз, прихоть, причуда? Какая же это причуда, если без этой причуды баба всю жизнь прозябала в тоске и томлении! Ей, может, радоваться-то осталось год-два, не больше… И значит, никакая это не причуда, не прихоть – а предмет самой первейшей необходимости. То есть, без салюта – никак. И я это принял к сведению.

Вскоре, в августе, когда все мы – помните?– отмечали праздник "Виват, Россия!" – годовщину победы демократических сил над проклятыми путчистами, в рот им ствол, извините за выражение,– я загодя принял меры для обеспечения небывалого салюта. Конечно, областной казне пришлось раскошелиться – несколько миллионов потратили, но заказали и привезли аж из Харькова множество всяких пиротехнических штук, и такой отгрохали фейерверк, что небу жарко стало! В эту ночь моя Маруся кричала несколько раз:

– Виват, Россия!

И шептала:

– Еще…еще…

И опять:

– Виват, Россия!

И казалось, мне, мужики, что я лет на тридцать помолодел – и стоим мы с ней будто бы на балконе, юные, грешные, ненасытные…А букеты разноцветных огней все вспыхивают над нами, осыпая нас яркими искрами, и гремят мортиры, и снизу кричат зеваки:

– Виват, Россия!

И снова унес я Марусю, обессиленную, с балкона в постель. Спала почти сутки.

Обо всем этом я никому не рассказывал. Это был наш с Марусей секрет, наша тайна любовная.

Но с того раза я стал по любому поводу устраивать в городе всяческие празднества и торжества – лишь бы снова и снова был повод для фейерверка. Ну, пресса, конечно, ворчала, злобствовала: мол, что это за пир во время чумы, мол, совсем губернатор наш оторвался от жизни, мол, тратит народные денежки на показуху…А я им в ответ: народ нуждается в праздниках, и не надо, друзья отчаиваться, праздники только помогут нам пережить этот трудный, не спорю, переходный период. Даже по телевидению выступал на эту тему. И ведь простые люди были со мной согласны! Потому что простой человек устал от политики, от чернухи, от домашних забот и проблем, от кликушеских предсказаний конца света. Простой человек хочет после работы встряхнуться и отдохнуть. Что, разве не так?

Эх, если бы каждый день можно было устраивать салюты и фейерверки… Как рада была бы моя Маруся! Нет, серьезно, мужики, чего не сделаешь ради любимой женщины? И если бы не эти наши политиканы, не эти народные заступники, извините за выражение… Да я бы так размахнулся!

Да будь моя воля – я всю нашу убогую провинциальную жизнь превратил бы в сплошной, нескончаемый праздник. И пусть бы каждую ночь гремели мортиры, взлетели бы в черное небо ослепительные ракеты, распускались бы над головами яркие букеты разноцветных фейерверков…Виват, Россия! Виват, Маруся! Виват, любовь!..

1992 г.

Опубликовано впервые