| Ирина БАХТИНА БОГ УСНУЛ И УВИДЕЛ ЭТО ВО СНЕ Ирина Бахтина Дмитрию Захарову Старушка склонилась над проигрывателем, следя за своей рукой, с тре-петом и дрожанием подносившей иглу к краю пластинки, и уронившей ее… Головка подпрыгнула на краю и игла встала в бороздку. Музыка потекла из не-больших динамиков на пол, вибрацией обласкала ноги, поднялась плотной, тя-гучей волной и пролилась через подоконник… А старушка осталась стоять, следить путь иглы, не видя бороздок на черной блестящей поверхности диска, но вопреки логике различая их фальшивым зрением памяти. Дорожка, как под микроскопом разрасталась под пристальным вниманием. И вот это уже дорога, вьющаяся вокруг белого клочка бумаги с черными буквами. Дорога, ведущая к этим буквам, ибо в финале всего было слово. Старушка взглядом памяти следу-ет по ней под негритянскую колыбельную к разговорам антикварной давности. Эта старушка похожа на меня.
Считать себя эстетствующим интеллектуалом Членам Клуба строго обя-зательно, - было записано в уставе.
Клуб сложился стихийно перед самой войной и внешне представлялся сообществом подлинных единомышленников. Чешуя умствования покрывала их как сказочные доспехи и блестело вербальное оружие на кончиках раздвоен-ных языков. Процесс дивергенции, впрочем, скоро стал очевиден. И в угоду модному тогда стилю выражения своей (непременно ультракрайней) позиции этот амбивалентный человеческий конгломерат непременно бы центробежно и стремительно разлетелся, заносчиво чертыхаясь в адрес друг друга, если бы не. Хомо интеллектуалус, а в еще большей степени эстетикус, не обязательно хомо сапиенс.
Старушка умилялась отретушированным ностальгией пасторальным картинкам Клубных заседаний. Члены Клуба, одетые в сутулые плечи, важно хохлились на диванах и стульях. Стучал в чьих-то руках гироскоп - держава Клубного оратора. Скрипели виртуальные штиблеты. Пиво было настоящее. Святые души тоже не фальшивые. Фальшь была не в моде.
В кухне курили. В гостиной страдали мигренью. Предобморочно блед-нели от скверной стилистики. Гипертонически краснели от несогласной мысли. Честолюбивые мечты носили в кармане фрака вместо носового платка. И каж-дый был демиург, был гениален, был (прош. от быть).
Старушке нет нужды доставать фотографии: она помнит те лица и слова лучше вчерашних. Помнит как некто арийской внешности стоял за спинкой стула: волосы назад, словно ветер перемен не переставая дует в лицо, или перед ним стоит невидимый, неслышимый вентилятор. Гиперборей рассуждает о ми-ровом зле легко, рыдающих интонаций того критика почти не разобрать. Но все же не спокойно. Гироскоп стучит сбившимся метрономом.
Пока дело не дошло до "если бы не", интеллектуалусы ходили кресто-выми походами на Церковь, ибо не в почете был атеизм, но только агрессивный антиклерикализм. И хотя к тому времени "измы" уже безнадежно выходили из моды, антиклерикализм в угоду именно разнузданному плюрализму разделил сферу влияния с другими церковными и не церковными партиями. Члены Клуба приносили подмышками газеты. Кто искал аргументов в старом выпуске "Па-мятки сектанта", другой - Мельмот в мягком кресле - обмахивался "Патрио-тизмом и целибатом" (газетой одноименной партии), потому что его жена на-ходила Гуссейна (предводителя партии) приятным на вид мужчиной. Еще дру-гой приносил кекс, завернув его в "Листок секуляриста", пока увлекался атеи-стическим христианством. Старушка улыбнулась: она сама один раз писала для приходской газеты.
А мэтр газет не читал. Так, просматривал… сколько успевал оторвать.
Гуссейн ощутил привкус власти и не мог от него отделаться.
Наладились чартерные рейсы в Третий Рим.
В городском театре давали "Калигулу" a la Бел. Неожиданный автор. Реплики он позаимствовал из Камю. Теперь приезжая знаменитость блуждала -по сцене в шальварах и с длинными золотыми ногтями, бредила о египетской Луне под Офру Хазу. Критика была в восторге.
В деревнях распаривали комбикорм, чтобы есть его.
Небо над зоной было синее-синее. Реактивные осадки пока еще шли го-раздо западнее и за чертой границы.
Гуссейн желал овладеть Своей родиной с востока. И возможно, овладел бы. если бы не…
Переходя через улицу рассуждали об идеалах: нужны или не нужны. Он идеологически опасен, - говорил один ариец о другом. Ветер уносил начало до-казательной фразы в один переулок, а конец - в другой. Настолько гиперборей умел быть велеричивым. Старушка кивала головой, как японец, будто бы со всем соглашаясь. Она очень медленно думала. Медленнее, чем ветер дул и ви-лась дорога.
Тот, кто достоин порицания, остракизма и вивисекции, и кого седовла-сые старцы и девушки любят "в лучшем смысле этого слова", - назовем его другой ариец - показательно глумился над светлыми идеалами.
Если бы Гуссейн снял маску Милостидарителя…
Только вот под маской у Гуссейна ничего не было, поэтому он не мог ее снять, поэтому никакие аксельбанты не могли превратить его в фашиствующего диктатора, поэтому другой ариец не мог душевно увлечься Гуссейном, - тогда что и рассуждать?
Но как (как!) религиозный человек не разглядел в нем того, что так ясно вижу я? - удивлялся белокурый ариец (называемый также гипербореем), говоря о том страдающем критике, выражением бровей напоминающем Пьеро, и о том, кто назван другим арийцем. Гиперборей метал риторические молнии, как язы-ческий Перун. Потом все стихало.
Минута медитации в слоеном солнечном свете. Воробьи купаются в пы-ли. И воркующий предвоенный бред, бормотание, горячка, нега. А может все тем и кончится? Гуссейн сядет в танк и уедет на запад, на закат солнца. как не-уловимый мститель. А мы останемся на мозаичном тротуаре в холодном оран-жевом свете и пыльном ветре?
Ветер будет перелистывать страницы на книжных лотках, закладывать любимые места былинками. А мы подрастем и прославимся. А уж потом соста-римся…
Старушка пожевала губами: может жизнь только приснилась? Сейчас она проснется под телефонную трель, соскочит с кровати молодая-молодая, ус-лышит смех в трубке и слово "сегодня". И будет вечером стучать гироскоп, и так далее по тексту. И подойдет к белокурому арийцу один - тоже Член Клуба - хомо, и скажет:
- Я думаю так же, как ты, но мы не правы. - И отдаст листок (компьютерно-распечатанное черно-белое знамя интеллектуалусов). Это будут стихи…
Все снова… Словно заела пластинка. А она и в самом деле заела. Ста-рушка протянула неверную, дрожащую руку к игле… Я потушил светила,
Я затворил уста,
Забыл все то, что было…
Я так устал! Но день настал воскресный.
Из вечности и тьмы
Очнулась моя память
И встала у стены. В упор: глаза и дула…
Шептание времен
Баюкает, ласкает,
И снова клонит в сон. Глоток ночного ветра,
Светлеющий восток,
Предчувствие восхода…
… и выстрела хлопок. 12 июля 1999 года |
