| Сергей БУРЛАКУ Мы снова открываем ваши книги... памяти писателя Пятнадцатитомник Астафьева я купил себе этим летом, аккурат к отпуску. Его начало как раз совпало с той некрасивой историей, помните? - когда красноярские депутаты отказали в пенсии писателям-фронтовикам. Сколько тогда мерзости и бесстыдства выплеснулось наружу! В чем только ни обвиняли злопыхатели автора "Проклятых и убитых": это, дескать, и поклеп на русскую армию, и предательство, и воспевание фашистских генералов. А "продвинутые" московские критики упрекали писателя в неоправданном натурализме. Какой-то умник даже антисемитизм там разглядел. (Это сквозь какой же микроскоп надо было читать роман?)
Сейчас каюсь: написав про ту историю пару заметок, сам я книги, из-за которой разгорелся сыр-бор, еще не читал - собирался, как только появится много свободного времени. Но, знакомый с военной прозой Астафьева по рассказам, "Пастуху и пастушке", "Веселому солдату", по повести "Обертон", не верил, что в последнем, пожалуй главном своем романе, писатель вдруг ни с того ни с сего стал "шельмовать" братьев-окопников, с которыми хлебал из одного котелка. И правильно делал, что не верил!
Сел в поезд и, едва застучали колеса, открыл "Проклятых и убитых". Оторваться было невозможно! С такой непостижимой силой, так мощно и неотвратимо нахлынула и понесла за собой громада астафьевского таланта, так захватило душу все это пронзительное, рвущее сердце, что одним словом и не назовешь, в общем, все, все... "И жизнь, и слезы, и любовь..." Смерть, война, фронтовое братство и предательство, переправа, в которой уцелел лишь каждый пятый, человеческие судьбы, промозглые землянки, благородство и низость, сволочи-замполиты, вера и бессилие, горечь и неистребимый астафьевский сарказм...
О, Боже! Да где ж вы, слепцы, нашли в "Проклятых и убитых" "глумление над русским солдатом", где вы там увидели "очернительство" и "предательство"? Над кем "глумится" автор? Может над старовером Колей Рындиным? Или над старшиной Шпатором - отцом родным для солдатиков? Над боевым капитаном Щусем? А может светлый образ интеллигентного полуеврейского парня - Ашота Васконяна, который на войне, среди простых русских мужиков, обрел настоящую силу духа и поднялся до недосягаемых нравственных вершин - это и есть антисемитизм?! Похоже, господа критики, вы просто не читали романа. Вам о нем просто кто-то рассказывал. Иначе увидели бы, что нет там никакого "шельмования", а есть неизбывная боль, праведная злость, сострадание, жестокая окопная правда и... такая трепетная любовь к этому самому солдату, какая и не снилась авторам сусальных кинолент и книжек о войне, что пачками появлялись в "годы застоя", где все фрицы - недоумки, а русский воин только и мечтает, как бы броситься под вражеский танк со связкой гранат. Ни кушать ему, родимому, не надо, ни портянок менять, ни по нужде сходить - только под танк, без страха и сомнений.
У Астафьева русский солдат - не безликая масса сплошных героев - он живой, реальный человек, которому, как говорится, ничто человеческое... А какая палитра типажей, какие характеры! Натурализм? Да, имеет место быть. Но не как самоцель, а как сильное, оправданное в этом контексте, средство: ведь не о ягодках-цветочках пишет автор, а о войне - страшной, кровавой, грязной, о которой, наверное, нельзя писать иначе. Вернее, можно, но это будет уже не Астафьев. Его военная проза неподражаема, хотя от некоторых сцен аж волосы на голове шевелятся и ком подкатывает к горлу. Показательный расстрел перед строем двух "дезертиров" - братьев Снегиревых, вся вина которых была в том, что они сходили в родную деревню за провиантом... Грязь, вши, голод и почти бандитский беспредел резервного таежного лагеря, в котором здоровые деревенские парни превращались в оборванных доходяг. Страшный, безумный, героический бой за высоту Сто, после которого вода в реке пузырилась кровавой пеной, а трупами был усеян весь берег...
В поезде я читал жене вслух некоторые куски (благо ехали в отдельном купе), у нее слезы на глазах наворачивались, В конце-концов она отложила модную книжку, которую взяла в дорогу, и попросила читать все подряд. Так и доехали до самой Москвы - с Астафьевым и его "другой" войной.
Пишу эти строки в четверг, в день смерти писателя, и вот что думаю. Завтра в стране выйдут десятки газет со статьями о нем. Как его только ни назовут: и классиком, и провидцем, и совестью нации. Может быть со Львом Толстым в очередной раз сравнят. Славословиям не будет конца, хотя покойный этого страшно не любил. Дальше - будет больше. Улицу в Красноярске вздумают его именем назвать - причем, какую-нибудь старую захотят переименовать. Памятники, мемориальные доски, дом-музей в Овсянке, пароход, школа, библиотека имени Астафьева...
Все это, может, правильно, наш земляк достоин самых высоких почестей. Но лучший памятник писателю - когда после смерти читают его книги. Для этого он и жил. Так читайте же, читайте! Примерно так сам Виктор Петрович однажды ответил людям, которые приехали к нему за интервью. Где-то год назад, придя к писателю, я застал у него дома московских киношников - они прибыли от Никиты Михалкова, который собирается снимать фильм по военным произведениям Астафьева.
- Целый день меня пытают, мучают, - в шутку пожаловался В.П. - На пленку снимают: "Расскажите еще о войне!". Да что еще рассказывать-то? Все уже написано, говорю, читайте! Вот, возьмите - и подарил им свое собрание сочинений...
Кстати, тот самый 15-томник есть в нескольких красноярских книжных магазинах. Стоит - смешно сказать - в пределах двухсот рублей! Вы еще можете успеть его купить. Но торопитесь - не сомневаюсь, что после смерти писателя это редкое издание сметут с прилавков - тираж всего 10 тысяч. Бросьте же, наконец, свой дурацкий телевизор - и возьмите в руки томик Астафьева. Сейчас - самое время. Кто его знает, может там, за последней чертой, писателям да поэтам за каждую их книжку, оставленную на земле и прочитанную, несколько грехов отпускается?
Если есть загробная жизнь, то пусть легко и весело будет вам на небесах, дорогой наш Петрович, - а не так, как было здесь. Нет, мы не плачем. Мы снова открываем ваши книги. 2001г |
