
	Новости \| Писатели \| Художники \| Студия \| Семинар \| Лицей \| КЛФ \| Гости \| Ссылки \| E@mail

Елена КРУПКИНА

Как бы не последним был этот век!

интервью

Это интервью я взяла у Виктора Петровича год назад. Я счастлива, что слух мой помнит его молодой, великодушный -- с хитрыми вдруг обертонами -- голос. Я счастлива, потому что помню, как он сомневался, как, не смотря на мрак своих предчувствий, вдруг сиял улыбкой, мол, ничего, пробьемся. Как шла его мысль. Как он светлел, когда говорил о светлых духом людей. Он, кого судьба с сиротского детства конопатила в самые скорбные свои пределы, не только выжил и сохранил достоинство. Он, недоучка, стал одним из самых образованных людей своего времени. Всякий русский человек - философ. Русский писатель тем более философ, иногда наивный. Но не Астафьев. Он в своих мыслях так мощно взлетел, так горько, иронично и пронизывающе взглянул на жизнь, что нельзя не верить в высокое призвание нашего народа. Раз родился такой писатель вопреки всей осатанелости русской судьбы.
Я и глядя на него не понимала, как это он такой приключился. И сейчас чувствую то же изумление перед Даром Божьим.

Льва Толстого всегда читали мало

Той культуры, которой мы так кичимся, в Красноярске очень мало. Она как папиросный дым кружится над нами, а проникает в нас, в нашу землю очень мало. Там, где до революции университеты были, там до сих пор дело обстоит гораздо лучше... Александровский университет в Томске -- какая там кафедра языка! Господи! Они же какие издают словари. Когда мне прислали бумагу, что их в третий раз выдвигают на Государственную премию и ничего не дают... Я член комитета по присуждению премии, никогда не хлопотал ни за кого, а тут -- целую статью закатил в "Красноярском рабочем", в "России" перепечатана, еще где-то перепечатана. Я говорю: "Теперь вам, бабы, дадут!" Дали. Там сто с чем-то тысяч премия. И что ж они с ней делают? "Мы издадим елисеевский сборник". Издали два. Хорошие, прекрасные сборники, ермаковские -- это в селе Ермаково на Оби, у них там база по сбору языка. А уж сбор языка, по каким селам они лазят и в каких условиях по сараям они там живут -- и обовшивеют, и голодом насидятся... А сделают свое дело. Колоссальное дело. Если бы страна понимала, какой они подвиг совершают...
Я вот с Галиной Максимовной Шленской как-то встретился и говорю: "Галина Максимовна, как я завидую тем студентам, которые вас слушают. Я же сам неуч, всегда хотел учиться, но получилось так, что не смог!" А она говорит: "Ой Виктор Петрович, Виктор Петрович, кому я нужна!" Я говорю: "Миленькая, Галина Максимовна! Есть восемь человек в аудитории, которые вас, открыв рот, слушают, и внимают, и хотят быть умнее?" -- "Есть!" -- "Так в Петербургском университете Писаревых, Добролюбовых, Достоевских было тоже не более восьми". Так что не обольщайтесь прошлым, не обольщайтесь... Меня успокоили очень в Петербургской библиотеке. Там была по 13-му году выборка -- кого больше тогда читали, Льва Толстого или Вербицкую, Чарскую и тому подобных. Так оказалось, их читали чуть ли не в сотни раз больше, чем Льва Толстого! А из зала мне кричат: "Так и сейчас так!" И сейчас ту же Маринину читают в сотни раз больше, чем Толстого. Лев Толстой плотно стоит на своей полке, стоять еще будет. А Вербицкую по случаю вспомнили, Арцыбашева там...

Долго ль нам дышать на свете?

Сейчас, когда подкатила так называемая старость... Я уж не стесняюсь это слово произносить, хоть и долго сопротивлялся. Куда деваться! Дедушка. Видал, заглядывала какая дылда? Внучка, самая младшая внучка... Конечно, будущее -- это предмет размышлений больших и большая вместе с тем тревога. Я вспоминаю слова академика Сагдеева. Мы поддали что-то с ним, в Польше были, и я говорю: "Скажи, нам долго осталось жить-то?" Он говорит: "Тебе -- скажу. Если завтра люди настолько поумнеют, что очухаются и начнут разоружаться и одновременно лечить небо, землю и воду -- основные три компонента, которые нужны для жизни, то, может, проживем какое-то количество лет. А так -- можем прожить сорок лет, можем прожить четыреста лет -- никто уже не угадает". Но, к сожалению, может наступить такой момент, когда процесс окажется необратимым, неудержимым. Человек не сможет им управлять. Я думаю, что уже не может управлять. В связи с этим нашим мышлением, что вооруженные силы надо реформировать, укреплять, восстанавливать прежний ВПК. Не мы одни об этом думаем. Все окружение, все соседи наши: и Пакистан, и Индия -- хотят обзавестись атомной бомбой. А они между собой схватятся -- раньше там пукали-стреляли из пушек из своих, а сейчас они взорвут там чего, и это облако понесет к нам через Гималаи сюда. Радости мало. Когда мусульманский мир обзаведется всеми этими технологиями, что будет? А он обзаведется! Он купит! Он купит у нас. Найдется, кому продать. Все продадут: и секретные схемы, и все что угодно...
У меня папа пьяненький всегда приговаривал... Детишки или собачонок чего-нибудь натворят, а он сокрушается: "Последний век! Последний век!" Понимаешь, как бы не последний все-таки он был.

Но плечи-то все слабее...

Боюсь, что двадцать первый роковой будет век. Двадцатый был тяжелый, конечно, век. Начинался хорошо. Видела ли ты фильм Ромма "И все-таки я верю"? Три часа он идет, три часа этот старый еврей размышляет уже накануне смерти (фильм его заканчивали другие люди). Вот как он говорит? Начиналось-то все прекрасно -- до 14-го года век развивался хорошо! Даже пулемет никто не покупал, недавно изобретенный! Чего в нем!
А потом, с 14-го года, -- как взбесились, и, не утихая, все это катилось, и так и не успокоилось. Даже в локальной войне употребляется такое оружие, что, Господи, помилуй. И эти винтовки, что бьют на три версты. Мы в лучшем случае если попадали на шестьдесят, на сто метров из своего винтаря. И это все беспрерывно совершенствуется. Духовное-то развитие идет очень заторможенно! Вот смотри, сейчас в мире нет ни одного гения. Ну какое столетие, чтоб хоть пары не велось! Их, конечно, смели бы тут, сожгли, колесовали, приковали бы к цепи! Как всегда гениев на Земле встречают. Но сейчас-то их нет... Великие люди есть. Я встречал аж троих. Белаковского Владимира Александровича, ведал он институтом и оперировал детские сердца. Это великий человек. Недавно вот его отметили -- мимоходом. Я встречал Илизарова. Я встречал Терентия Мальцева. Да, два врача и один агроном. А писатели... Что ж, близки к великому -- это Маркес, конечно. Это Солженицын и, наверное, Борхес. А ни Голсуорси, ни Бунина, ни Горького нет. Это все уже скончалось в начале века. И они все работали в традициях девятнадцатого века. Вот как сейчас добывают золото, в отработанной руде. Достигли, конечно, многого.
Вот Александр Николаевич Макаров, мой друг... Замечательный друг у меня был. Человек, который знал всю поэзию наизусть. Проверено. Он критик. Сколько знаний, какая память! Я ему всегда говорил: "Александр Николаевич, дай башку пощупаю!" Ну, обыкновенная такая башка... Природные данные, развитие хорошее. Была бабушка уборщицей в Калязине. А туда выслали двух близняшек-сестер, которые ведали гимназией. И они как за него взялись! Учили его французскому языку. Бабушка, конечно, этим дорожила, обслуживала этих сестер, капризных, как старые девы. Он потом в Литинститут поступил, вместе с Симоновым учился.
Да, рождаются и удивительные дети, способные очень. Но гениев -- нет. А если посмотреть по школам, по классам... Когда рождается десять детей и восемь из них -- дебилы -- то это страшно. Раньше были смиренные дебилы. А сейчас они становятся агрессивными...
Сейчас уже радуешься, когда встречаешь родителей, у которых дети -- не наркоманы. За них радуешься. Вот большой начальник. Боролся за свое восстановление -- сняли его с должности. Боролся, ездил в Москву. Пока ездил туда-сюда, сын его наркоманом стал. Да плевал бы я на эту должность, на все! Зачем я ездил! Это ж ничего не стоит. Все погибло...
Все равно не угасает вера в добро. Жажда творения добра. Все время думаю, когда собираю писателей: ну, вот это доброе дело. Соберутся вместе, пообщаются. (В этот раз много пьянствовали, в те разы меньше... Некоторые как приехали, как в Овсянке загуляли, так и не появлялись. Ехать надо было из Омска, чтобы тут напиться! Можно было и дома это сделать.)
Жажда делания добра пока у большей части человечества еще существует. На этих плечах мир и держится. Но плечи-то все слабее. Зла-то все больше. Я до сих пор считаю, что счет пятьдесят на пятьдесят. Но не дай Бог, этот баланс нарушится. Уже будет катастрофа.

Нельзя рожать детей на муки

Я сейчас начал рассказ о дочке своей покойной. Никогда не писал, а тут решил. Я работал в литейном цехе вагонного депо. Какие хорошие у нас были парни, девки. Чудо... Учился я в школе рабочей молодежи, мы жили просто в полной нищете. И рождение второго ребенка я просто скрыл. Мне было 26 лет, я был самый старший в классе. И не сказал в школе, что Марья Семеновна родила сына. Они все узнали, голубчики, пришли. И вот как мы жили: когда Аринке, моей покойной дочери, предложили конфетку -- она спрашивает: "Это что такое?" А ей годика полтора уже. Я ей говорю: "Бери в рот, соси. Ну что?" -- "Сладко, папа!" А уж как она на картошку дула... Мать болела, а Аринка сидела в сидухе, обмаралась вся, надо было мне на печке воды нагреть для умывальника и помыть ее. Видно, недогрел воду, холодная она. По жопе как дал, дурак. Со всей-то силы... Псих был после войны. А Марья и говорит: "Бей меня, чего ты ребенка бьешь!" А уже через 15 минут сухое на Аринку надел все, картошки сварил, я дую, и она -- дует тоже. Хочется картошки...
Я вот думаю, что она маленькая заболела сердцем. От нашей неустроенности. Что ж мы подарили ей в жизни хорошего? На муки-то зачем рожать было? Вот такой неразрешимый вопрос: рожать -- не рожать? Он перед всеми стоит. Ребенка хочется, да. Если он у тебя один, так он для тебя -- все. Внук, сын, собачка, кошка -- все одновременно. Он нужен тебе как забава. А когда их восемь или девять -- у Марьи Семеновны в семье их было девять -- это уже не забава... Ну вот на такие мучения, на раннюю смерть -- не надо, наверное, рожать...

Неужели нам нужна война?

Хотелось бы, конечно, чтоб было побольше добра. Я когда вычитаю или узнаю про что-нибудь доброе -- я радуюсь как малое дитя, что в мире что-то произошло хорошее. Я вспоминаю -- мы демобилизовались в 45-м, осенью. Как много было вокруг хороших людей!.. И я думаю, неужели опять русским людям нужна война?! Нужно огромное потрясение, чтобы они прониклись друг к другу добротой и запели "Синенький скромный платочек"! Ну, никак мы не можем -- как только пауза большая у русского народа -- так и начинаем звереть. Ну что ты будешь делать! Вот "Огонек" запоем, любить друг друга будем, носить соль друг другу в щепотке, картошку: "Картошонка вот тут осталась..."
И не то, чтобы я разделял эту расхожую точку зрения -- мол, раньше все было лучше. Ерунда! Во все времена считали, что молодежь такая-сякая, а мы хорошие. Нет, мы всякие были. Я самокритичен к себе. Но вот страшное испытание -- Отечественная война -- выявило очень большие пласты доброты в русской нации. И вот я думаю: может быть, они есть еще у нас.
Но с помощью потрясений выявлять доброту кому хочется! Никому... Хочется, чтобы мы не зря учились.

Беседовала с Виктором Петровичем Астафьевым Елена Крупкина

2000г

Опубликовано впервые