| | | | | ||
| Новости | Писатели | Художники | Студия | Семинар | Лицей | КЛФ | Гости | Ссылки | E@mail |
|
|  | | | | | ||
|
Ирина БАХТИНА
ПО ПУТИ В НИКУДА
повесть
Мыслить – значит испытывать желание Верный признак действительного присутствия Нет любви для вас на этом свете,
Часть I Я представлял, как умру: будет непременно открыто окно, в нем небо, не важно какое, лишь бы не плотно задернутые шторы и не стена за окном. Ветер волнует занавески, если они есть. Занавески не важно. Ночь, день, солнце, дождь – тоже не важно. Я хотел бы умирать на снежно-белых, хрустящих от крахмала простынях. Пусть кто-нибудь будет рядом, пусть звенят склянки, чашки, пусть пахнет кофе. Потом запах пропадет, стихнет звук… Если бы я верил в другую жизнь, выпорхнул бы в окно из обмякшего тела. А так, мне все равно, закроет ли кто-нибудь глаза моему трупу.
Все вышло не по-моему. Я не помню своей смерти. Последнее, что я помню, это как сидел у телевизора с чашкой чая. Был ранний вечер, но я никуда не собирался идти. Как видно я не запомнил не только своей смерти, но и всего, что ей предшествовало. Хорошо, если я умер в больнице, на свежей простыне. Но может случиться, что я сдох под забором, уткнувшись носом в собачье дерьмо. Так или иначе, я умер и все началось. Мой агент сидит в кресле напротив, положив ногу на ногу и, откидывая голову при каждой фразе, которая кажется ему удачной. Он битый час рассказывает мне, что здесь нет времени, что это не чистилище, это не злая шутка чужой воли, он не знает как это объяснить, и вообще, есть ли этому объяснение, но мы не израсходовали себя до конца, что-то в нас не позволяет нам исчезнуть… - Прежде, чем погрузиться в абсолютное небытие, нужно додумать, доделать, дочувствовать, допережить… Да, в известной степени допережить тоже. – Но я умер, - напомнил я. - Смерть не способ сбежать от забот, - агент улыбнулся, не размыкая губ, и тряхнул головой. - Не понимаю, зачем я буду что-то допережевывать, если я уже мертвый?! Или… - Ну, это вряд ли, - утешил меня агент. – Выхода отсюда нет. - А какой смысл? - Вы при жизни исповедовали экзистенциализм? - Да. - Тогда к чему вам и смысл? – Агент тряхнул головой. Мы встали, он оставил на столе свою визитную карточку, еще раз тряхнул головой на прощание и вышел. Я огляделся. В комнате было пять углов. Две из пяти стен зашторены тяжелыми зелеными портьерами. Мебель обита зеленым бархатом. На полу белый с зелеными листьями ковер. Кресла, в которых мы только что сидели, расположились в центре комнаты у большого овального стола. В таких квартирах я при жизни даже в гостях не бывал. Следующая комната – кабинет – черный письменный стол, ленинское кресло в чехле, шкафы с книгами, кажущимися знакомыми мне. Я подергал выдвижные ящики стола. Они оказались доверху набиты бумагами. Я достал из одного сверху линованный тетрадный лист. На нем детским почерком написано “Здравствуй”. Под ним еще два помятых листа, соединенных скрепкой. Текст отпечатан на плохой машинке, так, что бумага кое-где пробита насквозь. Я сел в ленинское кресло и стал читать:
ВСЕ ТА ЖЕ ПЕСНЯ Случилось так, как случалось прежде: две частицы в хаотичном движении притянулись друг к другу. На короткий миг им показалось, что они составили целое. Но они были со всех сторон остроугольны и только изранились. А кто целовался в губы и не ранился? “Мне не надо чужого”, – сказали они друг другу и снова растерялись в хаосе.
Пластинка заела на слове “ты”. Ты проплываешь по небу; отражаешься на воде; ты сонмами прохожих идешь по улице; твой далекий голос будит меня ночами; в книге, в газете, на чистом листе бумаги написано о тебе… Кто-то один ел суп и слезы капали в кипяток. Кто-то один выучил потолок наизусть. Пластинка заела на слове “нет”. Нет-почему-потому что-нет. Нет, потому что вместе больно; нет, потому что каждый движется по своей орбите. Ты вытеснил меня из меня, но как: тебя ведь нет.
Ты – уже не ты. Пока еще каждый шорох за дверью – твой невозможный приход, я уже не помню как ты выглядишь. Мы не узнаем друг друга, если столкнемся на улице. Мы посмотрим друг другу в глаза, извинимся и разойдемся. И только когда каждый смотрит в темноту за своим окном, между нами устанавливается связь, а потом мы возвращаемся к своим иллюзиям. А когда наши останки удобрят землю, песня наша будет где-то звучать, потому что наши слова и музыка созданы друг для друга. Они, а не мы с тобой.
Наверное, мы жили в разное время и на разных концах Земли. И каждый из нас мог бы быть счастлив, и был. И не исключено, что мы были одного пола и никогда не встречались. И не исключено, что мы были одним человеком, так и не нашедшим своего Я.
В дверь позвонили. Я поспешно сложил листы обратно в ящик стола и пошел открывать. Не спрашивая “кто там”, и ничего не предполагая на этот счет, я распахнул дверь, тут же получил по лицу, и отлетел в угол. А когда поднялся, никого уже не было: я стоял перед открытой дверью совершенно один. Из носа у меня текла кровь. Я закрыл дверь и вернулся в квартиру. Электрический свет умножался, блестел в никеле, эмали, стекле, сверкал в зеркале над раковиной. Из зеркала на меня смотрела подозрительно знакомая рожа, нисколько не изменившаяся после смерти. Весьма удивленная рожа, и нос в крови. Несколько капель упали и расплылись по рубахе. Я взял полотенце, намочил его под краном, в струе такой холодной, что вода налету рисковала превратиться в сосульку. Приложил полотенце к лицу, на ощупь закрыл кран, и, запрокинув голову, пошел в гостиную. Там завалился на диван и велел себе перестать думать. Я так сосредоточился на этой задаче, что едва было не заснул. Сквозь уютную, теплую дрему мне послышалось, что рядом со мной в комнате кто-то дышит. Прислушался. Наваждение не исчезло. Я вскочил. Полотенце упало к моим ногам. - О! – вздрогнула девица.—Ты меня напугал. - Как ты сюда вошла? Я не запер дверь? - Ну ты даешь, парень! У меня есть ключ. - Откуда? - Ты же сам мне дал! – нагло соврала девица, высоко подняла плечи и сразу опустила их. И они упали, как будто были у нее на шарнирах. Мы замолчали. Она уселась на стул, достала пудреницу и занялась своим носом. Я разглядывал ее пристально и пристрастно. И выяснил, что, похоже, ей уже стукнуло тридцать, и случилось это не один год назад. Вся она какая-то пожухлая. Соломенные волосы сохраняли память об искусственных кудрях. Эти позавчерашние кудри спутались, забились за воротник несвежей, кофейного цвета, блузы. Блуза, в свою очередь, как попало заправлена в широкую суконную юбку. Девица положила ноги на соседний стул, демонстрируя штопку на чулках. Она явно забавлялась моим замешательством и поддразнивала меня: потянулась, встала, пошла к окну. Сдвинув портьеру, она впустила в комнату черный свет зимнего вечера, отблески чужих окон и фонарей. И холод. Я поднял полотенце, кинул его на ближайший стул и тоже пошел к окну. Заглянув через плечо девицы, я увидел улицу в снегу, в гирляндах огней. Вид из окна напомнил Рождественскую открытку. - Какой сейчас месяц? – спросил я, надеясь услышать, что Новый год не за горами, но вместо этого наткнулся на раздраженное непонимание. - Что такое месяц? - В данном случае – время года, - пояснил я терпеливо. Старательно изображая сожаление, девица покачала головой: - Нет здесь времени. Совсем нет. И времени года тоже. - И сейчас не зима? – на всякий случай уточнил я. - Нет, - твердо сказала она. Я отошел от окна. Снова раздался звонок в дверь. Дикая девица обогнала меня на повороте. Я крикнул, чтобы она не открывала. Но она, конечно, открыла. И в мою квартиру вошла девочка в серой шубке и такой же шапке с балаболками на длинных шнурках. Она сказала: “привет”. Девица присела перед ней и стала расстегивать тугие пуговицы на шубе. Я застыл памятником удивленному человеку и думал, что во всем этом с самого начала была какая то ошибка. - Не узнаешь? – спросила меня девочка. - Анжелка?.. Анжелка дожила до своей девятой весны и на этом закончила. Она умирала долго. Попала в больницу в каникулы после первой четверти, а хоронили ее в летние каникулы. Я был в это время в лагере. Первого сентября нашего четвертого учебного года в школу пришла ее мама, раздала всем конфеты, расплакалась и учительница вывела ее из класса. До этого нам раздавали конфеты только по случаю Дня рождения или Нового года. Мы были сбиты с толку. Наверное, никто из нас не понял, что значит “умерла”. Но на всякий случай за парту рядом со мной еще пару месяцев никто не садился. Анжелка стояла передо мной совсем такая, какой приходила каждый день в школу. Только осунулась и от этого казалась старше. Те же светло-русые, почти белые косы с вечно развязанными бантами. И лямка фартука спала с плеча. Та лямка, на которой красовался октябрятский значок. - Анжелка! Что происходит на свете! - На каком? - Анжелка, ну… Ты же ребенок, а туда же. - Ребенок, ребенок. У тебя конфеты есть? - Не знаю, - признался я. - Тогда идем в ларек, - распорядилась Анжелка. И девица, не поднимаясь с колен начала ее одевать обратно. Мы шли вдоль улицы, медленно перебираясь от ларька к ларьку. Под паутиной золотых гирлянд мы остановились, и заботливая девица снова присела перед Анжелкой. Суконная юбка накрыла тающий снег и закопалась в белые мягкие хлопья, и ворс на юбке намок. Девица вытащила руки из рукавов, чтобы поправить шарф на Анжелке и туже завязать шнуры шапки ей под подбородком. А потом достала из кармана две монетки и положила их в маленькую ладошку. Монетки сразу показались большими и тяжелыми. Я вспомнил, как приятно они холодят руку, когда тебе девять лет и когда они вот сейчас превратятся в плитку шоколада в хрустящей фольге, когда снег искрится в конусе света под фонарем, через два дня каникулы, пахнет апельсинами и хвоей… Девица поднялась, поправила челку Анжелке, подтолкнула ее к окошку ларька и снова спрятала руки в рукава. К обочине тихо подъехал антикварный автомобиль гангстерского вида. Задняя дверца распахнулась, и стало видно красную обивку салона. В этом было что-то символически похоронное. Моя девица шагнула к автомобилю, чуть наклонилась над открытой дверцей и стала разговаривать с тем, кто внутри. Она говорила очень тихо, отвечала на вопросы, с чем-то соглашалась, потом повернулась ко мне и сказала: - Я сейчас уеду. Смотри за Анжелкой, - и нисколько не усомнясь в уместности своего тона добавила, – ты мне за нее отвечаешь, - затем отступила к обочине и скрылась в красных недрах автомобиля. Дверца громко хлопнула, будто лязгнули хищные челюсти. Автомобиль отъехал от тротуара, унося на своем заду запасное колесо. Анжелка смотрела ему вслед, прижимая к груди плитку шоколада. Потом взяла меня за руку и мы пошли. Я стал расспрашивать о блондинке и узнал, что это Анжелкина сестра. Зовут ее Владлена. Она строит из себя вредную и злую, но в душе она глубоко несчастная. Анжелка так и сказала: “В сущности, глубоко в душе, она очень, очень несчастна”. Несколько манерно для октябренка. Я попросил показать мне город. Анжелка вроде как кивнула, и мы побрели дальше по чернеющей зябкой улице, пока не вышли на перекресток. Я остановился, Анжелка тоже остановилась, потому что ее рука была крепко зажата в моей. Четыре дороги, четыре угла, четыре дома пододвигают свои ободранные бока к уличным фонарям, как будто хотят согреться. Дыхание ночного ветра, далекий скрип. Далекие шаги. Ничего. С моей тенью скрестилась другая. Из темноты, подобно шахматному королю выдвинулась фигура в черном. - Ба! Лазарев! – сказала фигура, воздевая к небу рукава и перчатки. – Какая встреча! А я тебя ищу. Заходил даже к тебе домой, но, представь, оба раза не застал! Я уставился на Кешу Вирсавина и только и мог сказать, что: - И ты… Когда? - Да только что, - радостно ответил он. – Пойдем немедленно со мной, - Кеша схватил меня за рукав и тут заметил Анжелку. – Твоя? - Ты умер? – снова спросил я. - Как нетактично! – подмигнул Кеша Анжелке, а та ехидно сморщилась, как маринованный огурец, но сохранила дипломатичное молчание. - Пойдем, - продолжал Кеша, снова обращаясь ко мне, - непременно, срочно пойдем на радио. - Почему на радио? – слабо отбивался я, увлекаемый Кешей и, в свою очередь, увлекая Анжелку. Мы скакали по мокро-снежной мостовой, как три пингвина на одной веревочке. - На Город надвигается Океан, - сообщил на скаку Кеша. И я почувствовал, что ночной ветер пахнет йодом. - Я видел сегодня мертвую чайку, - рассказывал Вирсавин, оглядываясь к нам, - или, может быть, альбатроса. Я в них не разбираюсь. Белая птица с изогнутым хищным клювом и перепончатыми лапами. Мертвая. Она валялась в подворотне, в сером снегу, как в грязной пене. Навзничь, раскинув крылья. Чудесно некрасивая. Просто бодлерщина какая-то. - Какая чайка? Какое радио? Какая бодлерщина? – бормотал я, подпрыгивая средним пингвинчиком. - Сценарий у меня в кабинете. Вчера утвердили его окончательный вариант. Это мой сценарий. Но Боже, Господи, кто его прочтет, подумал я и сразу вспомнил о тебе. Ну конечно! Сама судьба послала тебя мне. Ты это прочтешь и никто другой! - Я был актером? – спросил я. - Ты же умница, большой талантище. И никто не сможет почувствовать К. так, как ты. - Я? - Ты! Дверь на тугой пружине захлопнулась за нами и разнесла по коридорам холодное эхо: ы-ы-ы… а-а-ах… Мы догоняли Кешу, взбирались по лестницам, прятались в закоулках, прошивали пустые коридоры пулеметными очередями торопящихся шагов. - Мой кабинет, - торжественно заявил Кеша Вирсавин, и с облегчением перевел дух, будто только что удачно скрылся от погони. Мы тоже переводили дух и оглядывали комнату, похожую на приемный пункт макулатуры. Анжелка высвободила свою руку из моей, уселась на стул, поболтала ногами, и спросила у Кеши - Кофе есть? - Анжел, кофе вреден для растущего организма, - наставительно сказал я. - Полагаешь, я еще вырасту?
Кофе оставлял во рту привкус ожога. За окном тьма. Сухое шуршание бумаг. Кажется, что-то такое со мной уже было. Я пробежал глазами текст: жил-был писатель К. Безнадега одолевала его в жизни. Безысходняк описал он в романах. Хотите, докажу на примерах. Я попробовал на вкус несколько фраз. Кеша не удержался, перегнулся через стол, схватил меня за руку, расплескал мой кофе, в сердцах отобрал чашку… И вот мы с Анжелкой несемся за ним, как хвост за кометой. Лестница раскатывается небесными громами. Как страницы перелистываем мы комнаты. За кем мы гонимся? От кого убегаем? - Это студия, - сказал Кеша.
Когда я прочел текст в микрофон в последний раз. Не сбившись, не скрипнув стулом, не ошибившись, по моим подсчетам наступило утро. Анжелка спала на кожаном диване, укрывшись моим пальто. Кеша Вирсавин присел рядом с ней на краешек дивана. Анжелка недовольно разлепила глаза. Он протянул ей апельсин. Она взглянула презрительно, но апельсин взяла. Спустила ноги с дивана. Пойдем, что ли? – сказала она мне. Мы с Кешей обули, одели ее, застегнули пуговицы, завязали шнуры шапки под подбородком. Она терпела и зевала. Кеша проводил нас до выхода, и мы, снова вдвоем, взявшись за руки, нырнули в предрассветные сумерки. Мы брели в легком тумане, глядели себе под ноги и были одни в затаившем дыхание Городе, пока из подворотни не вынырнул тихо, будто подстерегающий хищник, гангстерский автомобиль. Он перегородил нам путь. Задняя дверца распахнулась, чтобы поглотить Анжелку. Алчно переливалась красная обивка. Во мраке салона блеснули глаза. Женский голос поблагодарил меня. Это была не Владлена. Я наклонился над дверцей к Анжелке, чтобы рассмотреть ту женщину, но Анжелка сонно сказала: “Пока”, и мне пришлось самому захлопнуть тяжелую дверцу. Я шел один. Тихо, очень издалека урчал, надвигался на сумеречный Город блуждающий Океан. По улицам и переулкам гулял сквозняк. Изредка, с безумным отчаянием, кричала невидимая для меня, заблудившаяся чайка. Вверившись интуиции, я угадал среди темных громадин дом и подъезд, и нужную кнопку в барском лифте за ажурной решеткой. Войдя в квартиру, я сразу услышал запах и поскользнулся на свежей кучке дерьма. Включил свет. Желтоватое вещество, размазанное по ковру, выглядело так же натурально, как и пахло. Я пошел за бумагой и тряпкой, чтобы убрать эту дрянь в коридоре, и выяснил, что помимо смрадных гор и морей по квартире разбросаны изъеденные книги, в ванной разбит круглый аквариум, мертвые, потускневшие рыбки до бесконечности тиражируются в зеркалах и блестящем кафеле. Я подбираю, подтираю, выбрасываю, а меня кидает в озноб и в жар от досады и, кажется, от голода. Прибрав все, или все что заметил, я вошел в пятиугольную комнату. Не включая света, сел в кресло и отдался смертельной усталости. Мне адски хотелось проснуться живым, и с этим я уснул. Снилось каменистое взморье. По прибою прохаживается ворон. Если волна покрывает пеной его когти, он расправляет крылья и клекочет, как будто ему больно или страшно, но не отходит от воды. Ворон ходит туда сюда как маятник и в этом есть обреченность. Шум прибоя нарастает. Я открыл глаза. От моего лица вспорхнуло вороново крыло. Черная женщина вытянулась в струну и настороженно замерла. Она застыла спиной к окну, мерцая в сочащемся темном свете. Он осыпается блестками на ее вороненые пряди, ломается в серьгах, дрожит на изгибах платья. Я отвлекся от созерцания мыслью о том, что второй раз меня будит неизвестная женщина. Спросил на всякий случай: - Я дал вам ключ? - Дверь была не заперта, - ответила она. Я узнал этот голос. Она вроде немного боялась меня, но еще больше казалась огорченной. - Это ваша квартира? – спросила она. – Давно? - Не знаю. - Нет. Этого не может быть. Отступив на два шага, женщина окинула меня быстрым взглядом, и хоть ей было мало что видно, все-таки догадалась, что я не виновен в том, в чем она меня до сих пор подозревала. - Я личный агент – хранитель того, кто был здесь до вас. Опустилась в кресло напротив, бросила руки на колени и начала рассказывать. Во Владимире Николаевиче заключено мировое зло? Он толи историк, толи философ, толи теолог. Определенно, он – последний смертный. Если бы у этой женщины когда-нибудь была жизнь, она с удовольствием отдала бы ее за него, так она сказала.
Помню, однажды я тоже вошел в открытую дверь и оказался в комнате, посреди которой стояла ванна с холодной водой, а в ней полно роз и бутылки жмутся друг к другу. Я прошел к столу, кинул перчатки между приборами, уселся на стул. Она села напротив, наполнила бокалы, подала меню: пустыни, небесные светила, грозы и циклоны, даже жизнь… Она без конца курила, ждала: выберу ли я то, что указано в меню последним. Начался шторм. Волна разбила окно. Я неловко отбил горлышко у бутылки и поранил руку. В комнате уже ничего не было видно из-за дыма. И стало очень холодно. Мы забрались в ванную. Вокруг нас хозяйствовал Океан. А мы сидели в битом стекле, колючих розах и в окурках, смотрели друг на друга, истекали кровью… Шторм в аквариуме. Точно ли это было с нами? Сейчас я даже не знал как ее зовут.
Она оставила кресло и ходила по комнате. Сколько группировок и одиночек, называющих себя антисатанистами, охотились за тем, кто был здесь до меня. Вдруг она замолчала, остановилась, глядя под ноги. То, что она там увидела, произвело на нее шоковое впечатление. - Какой это этаж?! – закричала она, шарахнулась к окну, потом от окна и выбежала из квартиры, забыв перчатки и туфли, которые сняла, пока шагала туда сюда мимо меня. Я остался один. Подождал немного, потом встал и включил свет. На столе, никем не тронутая лежала визитная карточка моего агента. На ней было написано одно слово: Ангел. Я вышел в кабинет. Там, устроившись в ленинском кресле, снова залез в стол. Болела голова, но я хотел хотя бы дочитать те машинописные листы. Вот что я прочел и ничего не понял:
Конечно, ни слова о любви. Просто мы боялись ошибиться. И ошиблись бы, клянусь нам в этом. Клянусь. Хотя “Мы” никогда не существовало, я плюс я не равно любовь, но я равно любовь и я равно любовь и они вертятся и вертятся в хаосе, сталкиваясь, раня друг друга и ошибаясь, всегда ошибаясь...
Нет, слишком болит голова. Я сжимал виски и мучился, и, наконец, решил принять ванну. Долго нежился в зеленоватой воде, потом тщательно мылся, брился. Благоухая, как свежесрезанный нарцисс и абсолютно нагой, я вышел в коридор. У входа стоял мой агент во фраке. Вы еще не готовы?! - воскликнул он. К чему не готов? Но мы должны явиться на прием. Одевайтесь скорее. Он вышел вслед за мной в гостиную и стал подавать мне предмет за предметом чужую, но хорошо отстиранную и отутюженную одежду, а попутно рассказывать, как Марку пришлось второпях развешивать картины, пока не накатил Океан и не смыл краску с холстов. Кончил агент тем, что помог мне натянуть фрак. Уже в прихожей я втиснул ноги в штиблеты и, схватив пальто, побежал вниз по лестнице следом за моим агентом – Ангелом. - В музей, - велел Ангел водителю. Машина зачавкала по тающему снегу. – Как быстро теплеет, - пожаловался он мне. Я тоже хотел ему пожаловаться, но он предупредил меня. Он сказал: все это из-за Океана. Возле музея, очертания которого расплывались во тьме, собрались лоснящиеся автомобили, как морские котики на лежбище у скалы. Мы поспешили ко входу поглубже запахивая пальто от ветра. Открыв четыре двери, пройдя через три застекленных тамбура, мы возникли в просторном ярко освещенном холле и отдали кому-то любезно подоспевшему свои пальто. Я заметил у лестницы женщину в узком блестящем платье, а рядом с ней невысокого паренька во фраке. Он все тянул руки к горлу: бабочка душила его. Ангел подвел меня прямо к этой паре и представил. Так я узнал, что парень с двумя макушками и беспокойной улыбкой – это Марк, художник, на чью выставку мы явились. Женщина кивнула мне, сказала Ангелу, что мы знакомы. Тогда я узнал, что ее зовут Валерия Юрьевна. Позади них, на оттоманке, задвинутой в угол между стеной и лестницей, сидела Анжелка. Я сначала не увидел ее, но Валерия чуть сдвинулась в сторону и скосила глаза в тот угол, чтобы обратить мое внимание на девочку. Анжелка крикнула: “Привет”, и помахала рукой. Она снова показалась мне старше своих лет. Глаза у нее блестели, как они блестят далеко не от детских удовольствий, а белокурые волосы по взрослому собраны в пучок. Ангел легонько подтолкнул меня, и мы стали подниматься по лестнице в зал, увешанный картинами и заполненный нарядными людьми. Ангел сообщил, что мы опоздали и выставки не увидим. По его словам, невозможно смотреть, покуда вокруг толкотня и говор. Мы пристали к одному из кружков. Там рассуждали о том, чем лучше замазать двери и окна для защиты от надвигающегося Океана. Одна дама в брильянтах рекламировала масляную замазку. Во-первых, она водонепроницаема, а во-вторых, после отхода Океана легко снимется с оконных переплетов, в отличие от цемента или монтажной пены. Другие дамы, а также господа размеренно кивали головами. А вы чем будете замазывать окна, - спросила меня дама в брильянтах. Ничем, - ответил я, услышал недоуменный ропот и краем глаза уловил иронично-одобряющую улыбку на лице Ангела. Самый молодой из господ, с кривым ртом, с припудренными угрями, и при этом бледный как вампир, сказал что-то о Марке, я не расслышал. Кружок воспринял эту невнятную фразу как хлопок стартового пистолета. Завязался разговор, в котором восклицания и междометия имели больше смысла, чем слова. Тем не менее, мне удалось понять, что я нахожусь в обществе муз Марка обоего пола. Мне стало скучно и я начал смотреть по сторонам, и заметил Анжелку. В нескольких шагах от нас она рассматривала картину. Желто-оранжевый цвет пах навсегда потерянным солнцем, и неодолимо притягивал. Светящийся человек вырастал на картине из темноты, закрывая лицо ладонью. Над его головой висела красная ветка. Ангел осторожно сжал мне руку и нахмурил брови. Я спросил – Да?; ответил – Нет; и этим смутил весь кружок. Ангел отвел меня в сторону. В толпе мелькнул Кеша Вирсавин. Он вспыхнул мне навстречу великолепной светской улыбкой, но заметил рядом со мной Ангела, сразу потух, затушевался в гуще фраков. В тот же миг толпа разом пришла в движение. Мы с Ангелом тоже придвинулись к подиуму, на который уже поднялись Валерия и Марк. Художник встал перед микрофоном. Он с еще большим отчаянием тянулся к бабочке на своей шее, растерянно улыбался, потом сказал – Вот, - и неопределенно повел рукой в сторону одной из стен. Это я… Этим я… заслужил свой покой. Мне жаль… Он запнулся. Толпа ждала. Тогда он махнул рукой: А-а, идем на банкет. Раздались аплодисменты. Валерия шагнула к микрофону, склонила голову и объявила, что Марк считает свою выставку открытой. Потом поцеловала художника в щеку. Пока я следил за действиями на подиуме, какая то девушка, стоящая перед нами, все время оглядывалась на меня и улыбалась. Толпа потекла в соседний зал. Улыбающаяся девушка, я, Ангел – тоже. Только на пороге я на минуту замер: длинный, как железная дорога стол покрыт белой скатертью, по ней караваном движутся фарфоровые ладьи со снедью. Движутся на меня. Огибают острые вершины темных бутылок, трутся боками о соусники, пристают к фруктовым тропическим островам… Я сел рядом с Ангелом и он немедленно позаботился о моей тарелке. Мне захотелось помолиться перед едой, хотя не помню, чтобы я когда-нибудь делал это при жизни. Мясо в розовых и атласно-белых прожилках растекалось по языку и разбегалось по телу до самых кончиков пальцев. На горизонте стола был произнесен тост. И я тоже выпил за Марка и глупо засмеялся, потому что прежде мне не приходилось так чувствовать каждую клеточку моего тела. Сзади подошла Анжелка. Господа, - обратилась она, просунув голову между моим плечом и плечом Ангела, - пойдемте со мной. Мы, извиняясь, заскрежетали стульями и вышли вслед за порхающей Анжелкой. Она привела нас в комнату, тесно заставленную мебелью. Со стороны двери в ней был слышен шум банкета, а за окном урчал голодный Океан. Нам навстречу встала Валерия. - Вот человек, которому я от отчаяния все рассказала, а он этим не воспользовался, - громко объявила она и указала на меня. Марк, избавившийся от душительницы-бабочки, да и от фрака заодно, подошел ко мне, пожал руку и остался рядом. Он продолжал засучивать рукава рубахи, за этим занятием мы его и застали. Валерия отрекомендовала мне человека, сидящего в центре на диване: наш спаситель. Именно ему мы обязаны сегодняшним праздником. Спаситель – нескладный человек с редкой бородкой, несчастно свисающими усами и косящим взглядом – поднялся с дивана, глядя в сторону пожал мою руку, пробормотал что-то невнятно и снова сел. Его рука напомнила мне тех мертвых рыб из разбитого аквариума в моей ванной. Анжелка попросила – присаживайтесь, господа – и заняла стул у самого выхода. Я тоже сел на стул, лицом к окну. Ангел утонул в диванных подушках рядом со спасителем. Он положил ногу на ногу и тряхнул головой, откидывая набриолиненную прядь. Валерия сбросила туфли и забралась на диван по другую сторону от спасителя. На пол свешивался длинный хвост ее блестящего платья. Она пригладила черные, стриженные под каре волосы, и предложила мне место сторожа в музее. После моего недолгого молчания, Марк, который так и оставался стоять, стал разводить руками, пожимать плечами и топтаться на месте, всеми силами пытаясь показать как ему неловко. И что он, конечно, меня понимает… Не будь дураком, - сказала мне Анжелка. Тогда я согласился. Ангел зааплодировал. Валерия перегнулась через мягкий диванный подлокотник и достала бутылку. Марк разлил вино по фужерам. Мы встали, чтобы выпить по глотку и составить свои фужеры обратно на стол, хотя вино было сладким, как свежая малина. Спаситель ушел. Марк ушел к гостям. Ангел вызвался привезти из дома мою одежду, потому что к обязанностям надлежало приступить немедленно. Анжелка тоже куда-то вышла. Мы остались наедине с Валерией. Именно тогда она предложила отказаться от отчеств. Она смотрела лукаво и, видимо, хотела мне еще что-то рассказать, на этот раз не от отчаяния. Вот она взяла со стола мой фужер и уже поднесла его ко рту… Ха-а – дверь отворилась. Анжелка крикнула – за тобой приехал Юрий Валерьевич. Валерия отстранила лицо от вина. Пройдясь по комнате и уперевшись бедром в подоконник, она потянула створку окна, выбросила туда фужер, закрыла створку и тогда ответила Анжелке: скажи, что я иду. Ну так и пойдем, - возразила Анжелка. Валерия послушно обула туфли, кинула мне “Пока” и вышла. Проходя мимо Анжелки, она ласково щелкнула ее по носу. Анжелка показала мне на прощание язык, и я остался один на один с недопитым вином. Один с не случившимся брудершафтом. Один между дверью и окном. Один между говором банкета и океана. Я поглядел в темное стекло: там отражалась комната и человек во фраке. - Несравненная будет петь. Я оглянулся. Со мной говорила голова с двумя макушками. Марк не изволил войти в комнату, он ограничился тем, что просунул голову в приоткрытую дверь.
Зал с картинами снова был полон народу. Все непременно хотели услышать певицу – невысокую красивую женщину в низко декольтированном платье, украшенном бутоньеркой в виде двух цветков красного мака. Несравненная стояла на подиуме, улыбалась публике и слегка склоняла голову, обещая. Но вот она откинула роскошные черные кудри и дирижерским жестом остановила звук в зале. Отступив на шаг от микрофона, она запела. Голос ее, поначалу тихий, обретал силу, взбирался по октавам вверх, дрожал в колоратурах, падал, шептал, возрождался и наполнял зал до краев. Трепетал воздух в зале, трепетало что-то внутри меня. Несравненная закончила и снова улыбалась. Толпа помедлила, ловя последний отзвук, и взорвалась восторгами. Мне показалось, что эта женщина живая… Несравненная согласилась спеть еще, если ей принесут гитару. Гитары не нашлось и она, с видимым удовольствием, уступая настойчивой толпе, согласилась спеть так. Она объявила песню, придуманную славной девочкой – Ангелочком. Зал замер. Несравненная запела звонким голосом, варьируя мелодию и веря каждому своему слову. И я верил. И помню все эти слова. Я не тогда их запомнил, но не важно. Вот они: |
|
| | | | | | ||
Когда-нибудь я стану эхом Густым туманом поднимусь я к небу чтоб смыть с вас мой испуг последний, Когда же путь мой до конца свершится,
Женщина замолчала и стояла, откинув голову. Толпа задвигалась, захлопала, и тогда Несравненная засмеялась: но какова же я, а? Потом она пела на чужом языке, очень красивую, но непонятную песню. Наконец восторги ей надоели, и она капризно сказала, что хочет уже не петь, а пить, но толпа отпустила ее только после обещания спеть застольную. Я вместе с остальными перешел в банкетный зал и нажрался там как свинья, но только не в смысле напился, а в смысле наелся. Когда приехал Ангел, я уже спал в комнате заставленной мебелью. Банкет закончился, гости разъехались. Автомобили отхлынули от входа, будто морские котики ушли в море. Тьма за окнами заслезилась туманом. Ангел настойчиво звонил у входа. Я впустил его и запер дверь. Он сообщил мне, пока выкладывал вещи, что в моем доме его чуть не застрелили. Я сказал, что это дело обычное, не стоит беспокоиться. И спросил про неведомое животное, наводящее разрушения в квартире. А, Вы имеете в виду вашего домашнего любимца? Так Океан отмоет все. А если вы будете его вовремя выгуливать, кормить, ну и вообще, заботиться, так не придется ждать Океана. Постарайтесь полюбить его, ладно? Как, если я его даже не видел? Но людям не обязательно видеть предмет забот, не так ли? Так ли? Я спросил о Валерии: вы ведь с ней хранители? Ну, иногда это так называется. А как это? Это что-то вроде касты, - ответил Ангел, повесил мой фрак в шифоньер и попросил закрыть за ним дверь. Мы вместе спустились по лестнице, прошли три застекленных тамбура, Ангел шагнул за порог и сразу исчез из виду. Туман успел облизать меня огромным липким языком, прежде чем я успел затворить дверь и опустить засовы. Я пошел бродить по музею. Свет во всех залах оказался погашен. В комнате заставленной мебелью горело несколько бра. Там я нашел в коробке под столом свечи и спички и, прихватив их с собой, отправился смотреть картины. Вернее только одну из них – ту, что рассматривала Анжелка. Придя в зал, я зажег свечу, прикрывая пламя ладонью, пошел вдоль стены и скоро наткнулся на светящегося человека, приложившего пальцы ко лбу, под золотистую прядь, спадающую на бровь. Другая его рука опущена, в ней надкушенное яблоко. На обнаженном плече огромная черная бабочка. Над ним ветвится красная молния. Позади и внизу мрак. И взгляд на него немного сверху. Я склонился над рамой и прочел: Грех. Где-то, как будто в соседнем зале, хлопнуло окно. Я вздрогнул так, что пришлось снова зажигать свечу. Но, верно, выпитое вино прибавило мне храбрости: я пошел в банкетный зал. С порога крикнул: кто здесь! Услышал: - А-ах, ты снова меня напугал. Ха-ха, вот дурак. Ну кто, кроме меня может вломиться на охраняемый объект, да еще после того, как ее не пригласили на праздник. Можно я закрою окно? Владлена закрыла окно и подошла ко мне. При свете свечи она выглядела гораздо лучше. Я заметил, что она переоделась и привела в порядок свои волосы. Я спросил, зачем она явилась. - Можно я поем? – сказала она, схватила птичье крылышко и принялась его глодать. Я ужасно боюсь Океана, просто не знаю что с собой делать, мечусь по Городу, ищу где спрятаться от страха, но страх сидит у меня на плечах. Я совсем не сплю. Как только я остановлюсь, страх сожрет меня. Она жадно обгладывала крыло и посматривала на меня. И вдруг, плаксиво: - Давай вызовем живых, пусть они защитят нас. Давай устроим спиритический сеанс. Ты хочешь узнать как ты умер? Ведь хочешь! Снова не дождавшись от меня ответа, Владлена выбросила крылышко, сдвинула на столе приборы и стала писать на скатерти буквы и цифры, обмакивая палец в соусник. Нашла тарелку поменьше, высыпала из нее смятые бумажки, перевернула дном вверх. Затем она оторвала полоску от салфетки, поплевала на нее, налепила на край блюдца. - Иди сюда, - позвала она. Я сделал шаг. - Нет, не подноси свечу слишком близко. Я, как завороженный, послушно закрепил свечу между остатками еды на ближайшей тарелке. Владлена подала мне руку: - Левой рукой возьми мой указательный и средний пальцы, а правой – безымянный и мизинец, и сжимай как можно крепче. Я сел рядом и сделал все как она велела. - Мы почувствуем покалывание в пальцах, потом пульсацию, потом удары в плечо, - прорицала Владлена. Но я не почувствовал даже как пальцы занемели, пока она не вырвала у меня свою руку. А после, конечно, началось покалывание. - Мы забыли поцеловаться, - спохватилась Владлена и потянулась ко мне. Губы ее блестели от жира, и она часто дышала от возбуждения. Я закрыл глаза, чтобы не видеть этого, но почти сразу не выдержал и с силой оттолкнул ее от себя. Владлена упала вместе со стулом, хрипло рассмеялась: - Ты думал, я стану тебя целовать! Я наблюдал, как она поднимается, отряхивается, медленно идет вдоль стола. Владлене удалось еще раз меня напугать, когда она вдруг схватилась за скатерть и сдернула ее со стола. Не всю, конечно, ведь скатерть длинной со стол, а стол длинный, как железная дорога. Посуда с лязгом и звоном порушилась вниз. Владлена постояла, перевела дух и решительно захрустела по битому фарфору к окну. - Я пошла, - крикнула она не оборачиваясь. – Можешь меня не провожать. Она открыла окно и как была, в одном платье, выбралась на пожарную лестницу. Я тоже подошел к окну, чтобы закрыть за ней шпингалеты. Заодно я проверил шпингалеты на других окнах. А возле последнего почувствовал дикую усталость и пошел спать. Но долго не мог уснуть, перебирая в голове все, что еще не случилось, но случится, и я даже знал как именно.
Меня разбудил спаситель, невнятно поблагодарил, и пока я еще не успел опомниться от сна, вытолкал за дверь. Постояв немного у входа, я стал звонить и стучаться, чтобы он впустил меня обратно. Он открыл дверь, чтобы сказать мне, что я свободен, и снова захлопнуть ее перед самым моим лицом. Тогда я поднял воротник и пошел, полагая, что какое направление я не изберу, все равно конечная цель выбрана не мной.
В подъезде возле лифта стоял высокий мужчина, статный, как наследный лорд. Первым делом меня впечатлило его царственное белое пальто, потом - когда наши взгляды встретились - его глаза: предгрозовые, слишком выразительные глаза. Потом его бледность, мягкая улыбка. Мы вместе вошли в широкую кабину лифта, закрыли решетку. Шестой, - сказал я. - Так это Вы, - отозвался мой попутчик, так будто был премного обо мне наслышан. – С некоторых пор лифт не доезжает до моего этажа, а только до вашего. Так что впредь смело жмите на цифру “7”, если хотите попасть к себе. И он нажал на цифру “7”. Но кто-то ворвался в подъезд, раздались выстрелы. Лифт поехал и сразу застрял между этажами. Топот по лестнице, тяжелое дыхание, стрельба. Две пули ударились в крышу лифта, одна повредила боковую панель. Еще топот, хлопок подъездной двери и тишина. - Никогда не могут попасть. Просто нелепо, - сказал мой попутчик. Мне тоже стало досадно, что из-за какого-то неудачника с пистолетом мы застряли в клетке. - Кто они? – спросил я. - Не знаю. Но убивают они меня без отдыха. И никак не могут верно прицелиться. Они и голыми руками пробовали, но всегда пугаются, второй раз не бьют, убегают. Кстати, меня зовут Владимир. - Алексей. Мы пожали друг другу руки. - Будем выбираться? Выбрались через люк в крыше кабины. Открыли решетку следующего этажа и, подтянувшись на руках, выползли на площадку. Потом, для порядка, закрыли за собой решетку, и пошли вверх по лестнице. Я не считал этажи. А вместо этого разглагольствовал, что, вероятно, они не хотят убить его по-настоящему, потому что иначе им после пришлось бы искать другой объект преследований, а это разве просто? И потом, никого из нас невозможно убить – мы уже все мертвы. Владимир вежливо со мной не соглашался. И, не заметив как, мы добрались до последнего этажа. - Зайдите ко мне, - предложил Владимир, открывая дверь, ничем не отличающуюся от моей. Я не смог не зайти. Мы сидели в пятиугольной гостиной. Здесь она красная, пол шахматный, между креслами небольшой пурпурный пушистый коврик. Наши головы окружал нимб слабого света из-под низкого круглого абажура над столом. Тихо бормотал приемник, перемежая свой лепет шумом и треском помех. Мы пили горький японский чай из круглых чашек, нежных, как раскрывшиеся цветы, и разговаривали о чем-то далеком. Люди с пистолетами, домашние любимцы, великосветские пьянки, хранители всех мастей и даже самый Океан, отступили от нас. Я пересказал на свой лад то, что прежде узнал от Ангела. Всякая сущность должна наиболее точно воплотиться в саму себя, - говорил я, - и только достигнув своей абсолютной полноты, она как бы свершается и становится готова к распаду. То есть ничто становится чем-то в полной мере и тогда переходит в ничто. Мы здесь задержались на пороге небытия, чтобы познать величайшую бессмысленность всего и себя, так я понял. - Величайшую? – переспросил Владимир. – Для бессмысленности слишком лестно. - А, может быть, наше сознание еще не готово, может быть, существует некая инерция жизни. И мы в ней, как в нейтральной полосе между жизнью и смертью. - Это вы сами придумали? - Нет, но я начал это понимать. Сумеречное сознание, будто бы есть такой термин. Мы здесь, потому что мыслим. Бытие наше определяется границами и ущербностью нашего сознания, которое не готово не быть. Что мы имеем? Бесплодную игру умирающего воображения. Игру изначально нечестную, с неизвестными правилами, или вовсе без правил. Хаотичное блуждание мысли во мраке, причем, не в поисках света, а бесцельное, агонизирующее, - как вы думаете? - М-м, - отозвался Владимир, - Гипотеза ваша допустима. С тем, что границы сознания и границы бытия совпадают я абсолютно согласен. Но что касается нечестной игры… По-вашему выходит, что кто-то играет нами. А мне приятнее думать, что все происходящее с нами – результат только нашего выбора. Причем не бессознательного, как вы утверждаете, а вполне ответственного. В идеале. Вот Вы говорите: сущность должна… Кому? Сущность желает, стремится, меняется… Сущность – сложный процесс и осмысленный. А в абстрактную волю и обстоятельства мне как-то не верится. - Вы признаете сумеречный Город конструктом своей психики? - Что делать! – Владимир развел руками. – Город – это не осознанная необходимость, данная нам в ощущение, он – форма сознания, и поэтому опять-таки странно лишать его смысла и говорить, что правила игры нам не известны. - Выходит, Вы признаетесь, что сами посадили себя в тюрьму и приговорили к казни. - Сам, - согласился Владимир. Мы поразмышляли молча, пока Владимир вдруг не возразил вслух: “А вот это, пожалуй, совсем не правда”. Он сделал радио погромче, и я услышал собственный голос. Звучала та самая запись, сделанная Кешей Вирсавиным: “… Герой, не понимая своей вины, знает, что виноват. Он виновен по своей сути. Но его заставляют не только признать свою виновность, но почувствовать ее. И он хочет ее почувствовать, чтобы приобщиться к космическому бытию через идею первородного греха, через долженствование искупить свои каждодневные греховные помыслы готовностью к расплате…” - Я читаю по чужому тексту, - сказал я Владимиру. – Это Иннокентий Вирсавин написал. Кажется, когда-то где-то мы с ним вместе учились. Не помню. Я вообще мало что помню о своей прошлой жизни. - То есть, это Иннокентий Вирсавин так думает. А Вы нет? - Я вообще не читал К. - А если отвлечься от К. и его героя, который намерен приобщиться к космосу, то, положим, себя то Вы считаете виноватым? - В чем? Владимира развеселило мое непонимание: - По сути? - Нет… Но разве наше пребывание здесь не есть искупление некой вины? - … признанной нашим сознанием. Ведь именно оно обрело формы сумеречного Города. - Выходит, я сам себе противоречу? - Выходит, что Вы рассуждаете: с этой стороны… с той стороны… А Вы просто решите для себя: вы виноваты? Я мгновенно решил: - Не больше, чем ребенок до рождения. Владимир засмеялся - Странно, - сказал я, - но я не помню Вас на открытии выставки Марка. - Меня там и не было. Но я хорошо знаком с Маркушей, и видел его работы, пока они еще только готовились к выставке. - Вы помните его светящегося человека? Человек надкусил яблоко и его озарило, и он схватился за голову. Картина называется “Грех”. - Да, я видел ее. Но совсем иначе: человек сияет от счастья. Откусил от яблока и хлопнул себя по лбу: “Ну и дурак я был!” - А Ваша гипотеза допустима! – посмеялся я. - Чудная песня, - сказал Владимир и сделал радио еще громче. - Это Несравненная, - узнал я. Владимир кивнул. Она пела по-русски. Голос звенел не уставая, словно ей вообще не нужно было брать дыхание. Кажется, взаправду едет на тройке с бубенцами, да не просто так, а корону пропивать. Владимир покачал головой – какова? Радио замолчало. - Кармину все называют несравненной, голосом восторгаются. А она душой поет. Мне когда-то приснилось, что я умер под эту песню. Было очень светло. Свет белый-белый, какого нет. Я перехожу дорогу. Много людей вокруг. Там, на другой стороне, вроде возле лотка с цветами, среди других, спиной ко мне стоит девушка. Я ее не знаю, но она чем то дорога мне. И я ее, наверное, окликнул. Она медленно оборачивается… Я так счастлив, как бывают только во сне. Как будто я сделал очень важный выбор. Улица полна звуков, откуда-то звучит эта самая песня, людской гомон, звонок трамвая… И крик той девушки, что оглянулась. Что скажете, сны, - не доказывают ли они, по Вашему, многовариантность нашей жизни?
- Не знаю, мне часто снятся кошмары, а такие варианты не могут нравиться. Простите за нетактичный вопрос, но вы помните свою настоящую смерть? - Х-м, вопрос то, как я понимаю, насущный. – Владимир помолчал. – Я в затруднении. Кажется, мне приходилось умирать ни один раз, чтобы начать с той же цифры в другом месте. Начал я с того, что умер новорожденным. Меня выбросили в мусор. Вы считаете, смерть достойна нашей памяти? - Может и нет, но мне очень хочется узнать как я умер. Я не помню на что потратил жизнь и не помню как она закончилась. Теперь я не знаю зачем я и где. Вы меня понимаете? - Да. Мы помолчали в унисон. Я вспомнил о Несравненной. - Владимир, вы знакомы с Несравненной? – спросил я. – Вы назвали ее по имени. - Кармина. Ее имя – Кармина. Да, я знаком с ней. Иногда она поет для меня. Она, как бы сказать, чтоб не ляпнуть красивость? Никак ведь не скажешь иначе… Она словно душа песни. Она поет всегда, для всего и всех и даже ни для кого. Воплощенная песня. Она, кстати, тоже не помнит другой своей жизни. Иногда говорит, что у нее был любовник, и была дочь, но, похоже, сама в этом сомневается. Впрочем, у нее совершенно точно была прежняя жизнь. И в ней Кармина не была паинькой. Водку она умеет пить с отменным вкусом и удовольствием. А уж как умеет ругаться. - Я слышал ее в музее. Она много пела. Но одна вещь особенно поразила меня. Ее будто бы написала маленькая девочка – ангелочек. Эта девочка собиралась погибнуть, чтобы не воплотиться ни во что. - Вы говорите про Анжелкину песню? - Анжелкину? Моей белокурой Анжелки? Не может быть. - Почему не может? Владимир встал, включил проигрыватель, положил на него виниловый диск. Ш-ш-ш, и детский голосок, такой тонкий, что страшно (вдруг разобьется?), запел: Когда-нибудь я стану эхом… - Анжелка, - узнал я. Тогда Владимир сказал, что, как видно, фрукты то мы одного сорта и надо нам как-нибудь собраться и отпраздновать встречу. - И хранителя своего пригласите, у вас ведь наверняка есть хранитель, это самое ценное, что у нас здесь вообще есть. Радио неожиданно проснулось и возвестило голосом Кеши Вирсавина, что, по прогнозам синоптиков, Океан пройдет мимо Города. Он так и сказал: “Синоптики считают, что блуждающий Океан лишь вскользь коснется северной части Города. Но затопит разве цокольные этажи”. Невыносимо свистела “с” и все шипящие. Из этого свиста следовало, что беспокоиться не о чем. Не о чем беспокоиться жителям западной части, восточной части, центральной части и, самое главное, южной части Города. Про “жителей” Кеша сказал, или уже я? Не важно. Я готов был обрадоваться по Кешиной команде. Владимир остановил меня, чуть не придержал за рукав: - Убить неугодное настоящее – разве не ради этого люди врут? Вы боитесь утонуть? - Утонуть мне не придется. Но Океан такой большой… - Неужели страшно? - Вы меня поймали. Была ни была, пусть топит! Я потянулся в кресле. Если бы здесь было время, то вышло бы, что мы просидели всю ночь. Но за окном по-прежнему было темно. Чай остывал уже много раз. Мне пора было собираться. - Будем друзьями? – Владимир протянул руку. Я легонько ударил его в ладонь – будем.
Этажом ниже, в моей квартире сидела Анжелка. - Владлена считает, что ты тоже должен со мной водиться, не против? - Совсем наоборот. Ты не скучала? Анжелка никогда не скучала. Она стала у меня частой гостьей. Иногда ее забирала Валерия, иногда Владлена (она ни разу с тех пор не явилась в музей, не напомнила мне о спиритическом сеансе и не пыталась меня поцеловать). Владлена и Валерия – родные сестры Анжелки. Валерия – хранитель Владимира – когда-то она родилась мертвой. Она курит, красит волосы в черный цвет и ищет выход в восточных сказках. Еще она замужем за неким Юрием Валерьевичем, о котором говорят, что он космонавт, и которому принадлежит гангстерский автомобиль. Но из перетасовок трех сестер и автомобиля я понял, что фактически замужем за космонавтом все-таки Владлена. Владлена родилась живой. По меркам, которые не имеют здесь никакой силы, она младше Анжелки на 9 лет, значит настолько же младше меня. По виду этого и предположить невозможно. Она говорит, это оттого, что я не жил, а спал. Владлена и Валерия соблюдают молчаливое мирное соглашение. Не говоря друг другу ни слова, они делят на паритетных началах мужа-космонавта, его машину, мою квартиру, Анжелку и весь остальной безлунный мир.
Я приходил в музей, когда мне того хотелось, и всегда оказывался там кстати. Спаситель оставлял мне еду на полке в шифоньере, в той самой, заставленной мебелью комнате. Как-то раз случилось мне заговорить об оплате и рассердить гневливого спасителя. Он не уставал придумывать для меня всяческие взыскания. Например, за то, что я пускаю посетителей. Зато Маркуша был мне благодарен и предложил взять себе какие-нибудь его картины. Я взял “Грех”. А он еще извинялся, что скоро светящегося человека смоет Океан. Он часто заскакивал в музей в растянутом свитере и плаще без пуговиц. Заскакивал просто чтобы поболтать со мной. - Моя выставка, - говорил Маркуша, - это не этап, это итог. Океан смоет меня совсем. Перед открытием я думал, что выставка - эксгибиционизм души. Мы все были во фраках. Но я поначалу чувствовал себя не то что голым, а просто без кожи. Но все веселились на моих поминках, и мне стало легче. Банкет хороший получился, да? А после, в полутемном зале, стало вдруг так жалко… Так нестерпимо жалко, что все исполнилось. Сколько, мне казалось, меня было! И вот я весь. И ничего уже не переделаешь. И не добавишь… Маркуша молчал, ходил потерянный от холста к холсту. И, подойдя ко мне вплотную: - Если кто-нибудь захочет взять мою картину – пусть берет. Я повторял это каждому приходящему. Спаситель обещал меня уволить, но все забывал. Как-то Маркуша приволок труп чайки, бросил его на стол в комнате, заставленной мебелью, и рисовал тонким углем: грязные намокшие перья, окоченевшие перепончатые лапы и пустой водянистый взгляд. Рисовал прямо в пасть Океана. В зале уже взбух паркет и покрылся известковыми хлопьями, летящими с потолка и стен. Рыжая собака, очень грустная, а поэтому не прельстившая никого, выплакала глаза морской водой. Она умирала – я видел это. Откуда здесь столько смерти? Ангел не мог мне ответить. Он вообще только изредка справлялся обо мне. Какая-то скотина драла ковры и книги в моем доме, и гадила по углам. Анжелка, говорила, что весело играет с этим животным, ласково называла его Скотти, и не верила, или назло мне говорила, что не верит, будто я его не вижу. В нашем с Владимиром подъезде не прекращалась стрельба. Океан неотвратимо надвигался на Город. Как-то, вернувшись из музея, я нашел дверь в свою квартиру открытой. В гостиной Валерия читала Анжелке, а та лежала на диване, закутанная в плед. Увидев меня, она приложила палец к губам. Я прислонился к косяку и тоже стал слушать: “… братья разъехались кто куда. Сы Пу Мин просил смилостивиться над ним. Владыка увещевал его: - Вас смущает, что здесь подземный мир. А между тем у Вас будет щедрое жалование, и Вы ни в чем не будете нуждаться. Ваше довольствие, наряды и выезд будут такими, о которых при жизни Вы не могли бы и мечтать. И вновь Сы Пу Мин настоятельно просил, лил слезы и отбивал поклоны. - Я не буду Вас неволить, - наконец молвил владыка. – Достойно сожаления, что Вы не пошли навстречу нашим желаниям. Тотчас он взял со стола свиток с записями гражданских дел и сделал в нем соответствующую пометку. Сы Пу Мин стал благодарить Владыку за оказанную милость, а тот предложил напоследок: - А не угодно ли Вам, сударь, проявить заботу об умерших прежде Вас родственниках?” Валерия прервала чтение, повернулась ко мне: - Как похоже, не правда ли? - Что было дальше, - капризно спросила Анжелка. “С Сы Пу Мином послали провожатого, и тот повел его к городской стене. Ворота города были воротами тюрьмы. Сы Пу Мин и провожатый вошли в город, и пошли по улице. Дома стояли вплотную друг к другу. Они вошли в последний. Там Сы Пу Мин увидел девушку и узнал в ней свою сестру. Сестра тоже узнала его, стала плакать и жаловаться…” Раздался звонок в дверь. Явилась Владлена. Она принесла бумажный пакет с бутербродами. Чтение было забыто. Мы с ней пододвинули стулья к дивану, уселись в кружок все вчетвером и стали есть бутерброды, запивая водой из литровой бутылки, передаваемой по кругу. Я спросил у Анжелки с чего началась эта история, которую они тут читали. - Сы Пу Мин заболел и умер, - ответила Анжелка. У Валерии я спросил чем эта история закончилась. - Он ожил, потому что у него оставались недоделанные дела. Он доделал их и умер снова. “Разве так бывает?” – подумал я и откусил от своего бутерброда. Было слышно, как мы жуем, как булькает в бутылке вода, и как падает, глухо ударяя в толстый ковер, отсыревшая лепнина с потолка в кабинете. Владлена так и не сказала ни слова. Кеша Вирсавин не заходил ко мне после того, как возле моей двери ему попала в голову самопальная бомба. Бомба не взорвалась, но шишку набила. Но это я узнал уже не от него. От него я узнал только, что утешительные прогнозы синоптиков он придумал сам. Ему было невыносимо смотреть, как люди сходят с ума от страха. Они думают, что Океан зальет Город, и они не смогут дышать, забывая, что дышать им уже не обязательно.
Мы собрались у Владимира, потому что у меня было настолько же опасно, но в моей квартире Океан уже смыл ковры, а этажом выше все было по-прежнему. Только сумасшедшая чайка, ударившись в стекло, сделала кривую трещину. Мы с Владимиром сидели напротив. Слева от меня Валерия. Слева от Владимира Маркуша, в честь праздника надевший рубаху. Вихры на двух его макушках торчали рожками. Следующей за Валерией сидела Анжелка, следовательно, от Владимира по правую руку. Следующим за Маркушей – Ангел. Значит, справа от меня. Мы сидели за круглым столом и предавались воспоминаниям. Владимир утверждал, что помнит звездное небо. Точь в точь таким, каким видишь его в первый и последний раз со дна мусорного бака. Анжелка не верила. Она сказала, что Владимир придумал звездное небо. А Маркуша, напротив, говорил, что по описанию узнал все созвездия северного полушария. Потом он почему-то вспомнил, как жалел свои зубы, пока их выбивали о край унитаза в армейской уборной. Он тогда еще надеялся выйти оттуда живым. Анжелка сказала Маркуше, что пусть все его картины смоет Океан, он их все же написал. Ради этого стоило попасть сюда. Сказала: здорово, что все мы здесь, хотя и очень больно. И я почувствовал, как высок болевой порог в этой комнате. Владлена говорила, что я не жил, а спал. Но спал то я с открытыми глазами. Я помню, как от пощечины люди могут не чувствовать ничего, кроме прикосновения к щеке. Здесь воздух взрезал легкие, от боли становясь горячим. Анжнлка рассказала, как ждала моего прихода в больнице. Все так просто. Я должен был прийти. Если не в больницу, то на могилу. Она грустно, без упрека посмотрела на меня. Я посмотрел на нее: сколько раз вообще я не пришел, не ответил, не… Я рассказал совсем другую историю. О том, как стоял на краю крыши, но не сделал шаг. Я думал тогда о той, единственной, и мне было почти так же больно, как сейчас. Я думал, что не смогу пожелать и сотой доли этого даже заклятому врагу, даже дьяволу… Слева от меня вздрогнула Валера, справа – Ангел. Я и сам вздрогнул, невпопад сказал – клеветнику. Оклеветанному, - тихо поправила меня Валерия. Я перехватил ее нежный, материнский взгляд на Владимира. - А потом, - закончил за меня Ангел, - она вышла замуж за другого, родила ребенка, стала дородной, непохожей на себя, так? - Не знаю. Но мне все равно. И тогда, на крыше, мне было все равно что будет с ней. И я не сделал шаг, но это не важно. Валерии нечего было рассказать, и все продолжали смотреть на меня. Потух свет, (это случалось все чаще и чаще: чайки обрывали провода), я говорил в темноте: - Никогда я не хотел бы стать причиной такой же боли другого, какую пережил сам. Свет вдруг включился. Неожиданно озаренные лица были грустны, как у святых мучеников. Мы переглянулись и засмеялись. - Это экзистенциальная боль, - смеясь сказала Анжелка. И я снова порадовался ее манере изъясняться. Внешне она все-таки оставалась девятилетней девочкой. – Я мыслю, следовательно существую. А это значит, что больно дышать, смотреть, ходить… Попробуй морфий. Внизу загрохотало. Похоже, в моей квартире выломали дверь. Мы снова засмеялись: как ловко вышло, что им и в этот раз не в кого стрелять.
- Послушай, - Ангел взял меня за плечо, - а если бы к тебе обратились, скажем, так: удели-ка мне немного из своей вечности, а то мне больно. Ты бы согласился? Я ответил, потом задумался. - Ну и напрасно, - пробормотал Ангел. Отчаянная чайка разбилась о стекло. Окровавленные осколки посыпались в Океан, чтобы отмыться в нем до прозрачности. А мы сидели и смеялись. И все бы хорошо. Была бы надежда хотя бы на смерть. Смерть… Последнее, что я успел сделать, это спуститься к себе, достать из ящика стола тетрадный линованный листок, зачеркнуть “Здравствуй” и написать:
Анжела, ты не умерла, потому что я не видел тебя мертвой. Ты не изменилась, потому что моя память сохранила твой образ. Ты повзрослела, потому что жила в моих мыслях. Сейчас я понял это и благодарен тебе за то, что ты всегда была со мной.
Вечно твой одноклассник, Леша Лазарев.
Я сложил из письма самолетик и запустил его в белую мглу за окном.
Потом мы с Владимиром шагали через площадь, а худая черная тень выслеживала нас и назойливо целилась из пистолета, и забавляла нас своими ужимками. Тень бежала вокруг на полусогнутых ногах, выстрелы напоминали о новогодних хлопушках. Тень обогнала нас. Владимир чуть не стукнулся лбом в дуло пистолета. Хлоп! Он лежит на краю лужи в хлопьях грязного снега. Его невидящие глаза становятся прозрачными, как раух-топазы, а в середине лба зияет еще один зрачок. Зрачок нацелен вслед пропавшей тени. Я стою рядом на коленях. Держу Владимира за восковые руки, а он тает. Как кусочек сахара. Я лечу над ступенями: - Владлена, помоги мне, он исчезнет… Владлена прыгает и хлопает в ладоши: Как хорошо! Есть справедливость! Есть справедливость! Снова я бегу через площадь, бегу мимо белого пальто, сползающего пеной в мутную лужу. Я бегу в музей. Кто-нибудь, помогите мне: я лежу в хлопьях грязного снега посреди площади и не вижу неба. Спаситель выходит из музея. Я в отчаянии кричу ему, что это я, что нужна помощь. Он суетливо оглядывается и поспешно сворачивает за угол. Я, не понимая зачем, погнался за ним. Мы бежим, путаясь в закоулках, разбивая тонкий лед на лужах, вздымая холодные брызги, поскальзываясь, трудно дыша. Я кричу. Чайки кричат над домами, бьют стекла, рвут провода, падают замертво. Спаситель бежит, нелепо подбрасывая вверх коленки, и постоянно оглядывается на меня. Вдруг он пропадает в тумане, и тогда я стараюсь бежать быстрее, ориентируясь на топот его ботинок. Я не упускаю его, но догнать все равно не могу. И я остановился. Отдышался и побрел неизвестно куда, натыкаясь на дома, спотыкаясь о мертвых птиц. В лужах искрят синим светом оборванные провода. Влага мелкими каплями оседает на лицо. Я иду и иду. Я не знаю где я. Я заблудился.
|
 |  |  |  | | |||
Редактор - Сергей Ятмасов ©1999 | |||||||
| |||||||
| |||||||