| | | | | ||
| Новости | Писатели | Художники | Студия | Семинар | Лицей | КЛФ | Гости | Ссылки | E@mail |
|
|  | | | | | ||
|
Михаил УСПЕНСКИЙ
НЕВИННАЯ ДЕВУШКА С МЕШКОМ ЗОЛОТА
отрывок из романа
- Передайте вашей невесте, что она подлец! Николай Гоголь
Конклав избрал нового папу, но - ужасное происшествие! - новоиспеченный папа тут же шмыгнул в камин, и римляне увидели, как он пролетел над Ватиканом, пользуясь крыльями, напоминающими самолетные! Мишель де Гельдерод
Стойте, братья, расскажу вам чудо, Пьют, едят, работают, воюют, Есть у них и Рим - да ведь без Рима Только христианские народы И уж коли сыщется меж нами А с меня за слово не взыщите,
- Великая Тартария по всей своей совокупности разделяется на три части. В одной из них живут мунгалы, в другой - ниппонцы, в третьей - те племена, которые на их собственном языке называются ерусланцами, а на нашем - тартарами. Тартаров отделяет от ниппонцев река Данаида, а от мунгалов - Тигр и Евфрат. Самые храбрые из них мунгалы, так как они живут дальше всех других от Провинции с ее культурной и просвещенной жизнью; кроме того, у них редко бывают купцы, особенно с теми вещами, которые влекут за собой изнеженность духа… "Ну вот, - подумал молодой дворянин Лука Радищев. - Снова-заново. Дошли, наконец, до "Слова о полку Кесаревом, Кесаря Александровича". Опять слушать эти позорные римские придумки - как нас Кесарь бил, а мы от него бегали. Хотя все знают, что все было как раз наоборот. И нынче мы их бьем, и раньше били. И никакие мы не тартары и не мунгалы, не говоря уже об ниппонцах. Может, и народа такого нет - ниппонцы. Кто их видел? И рек таких нет, чтобы звались Тигр и Евфрат, а есть реки Потудань и Посюдань, и даже не реки, а одна река… Ох, напрасно меня батюшка в эту Церковно-Приходскую Академию отдал… Скорей бы уж Большая Перемена…" Как видно, мысли княжича попали как раз в ухо Тому, Кто Всегда Думает О Нас. Во всех многочисленных церквях стольного града Солнцедара ударили колокола, а флюгеры на их куполах разом повернулись в другую сторону. - Большая Перемена! Большая Перемена! - тревожно загудели студенты. Лектор, отец Гордоний, побледнел, отшвырнул проклятую отныне и до следующей Большой Перемены книгу в дальний угол, достал из-под кафедры черную рясу, напялил ее поверх светского кафтана, потом еще раз нырнул под кафедру и обрел там совсем другую книгу - не какие-нибудь там римские придумки, а "Повесть временного содержания" - исконную и подлинно ерусланскую летопись. Повесть носила такое название потому, что содержание ее постоянно менялось по требованию очередного государя. Студенты, которым от этого часа и до следующей Большой Перемены надлежало именоваться учениками, терпеливо наблюдали за делами отца Гордония. Многие из них учились тут чуть не по десятку лет и пережили не одну Большую Перемену вполне благополучно, поскольку все еще числились в недорослях. Отец Гордоний самым тщательным образом приклеил полагающуюся по его нынешнему чину наставника бороду, потом усы. Усы были черные, а борода - рыжая. Но смеяться никто не стал: ужо глава Академии, отец Мортирий, с него спросит за путаницу! - Итак, на чем мы остановились? - как ни в чем ни бывало спросил отец Гордоний и раскрыл "Повесть" на первой странице. - Отроки! Друзья мои! Счастлив тот, кто знает буквы, которыми эта книга написана; еще счастливее тот, кто их складывать может; счастливее же всех тот, кто умеет читать эту книгу. Из нее мы узнаем, откуда есть пошла земля Ерусланская… "Поспать бы, - зевнул про себя княжич Лука. - Перемена-то Перемена, а все одно да потому… И когда это кончится? И почему, как ни назови нашу землю - хоть Великая Тартария, хоть Гиперборея, хоть Многоборье, хоть Поскония, хоть город Глупов, хоть город Градов - всяк в ней без труда узнает Ерусланию? Это просто чудо какое-то…Вон аглицкий сэр Томас Мор, так тот даже "Московией" нас навеличил и черты идеального государства той Московии придал..." -…Земля наша велика и обильна, а ни наряда, ни ордера на нее нет! Всех живых князей мы уже перепробовали, осталось к усопшим обратиться. И обратились. И вот восстали из глуби земной три брата, три веселых мертвеца: Жмурик, Трупер и Синеуст. У каждого из братьев один глаз глядел на нас, а другой - в Арзамас. Это ли не знамение! От старшего и пошел род царский, Жмуриковичами именуемый… Между прочим, и сам юный Лука Радищев был маленько Жмурикович, но род их захирел, глаза смотрели как положено, и злобные соседи хихикали над Радищевыми: "Были в гербе три тетери, и те улетели!". Лука с тоской вспомнил старика-отца - вот он, высохший, облысевший, но все еще по-военному стройный, идет по аллее захудалого их поместья - положить букетик первых сизых подснежников на могилку маменьки, а совсем юный еще Лука едва за ним, за строевым его шагом, поспевает. Папенька роняет слезу на серый гранит плиты и в который раз говорит сыну: - Мир наш, Лука, сходен с толстой премудрою книгою в дорогом переплете. Но из книги этой вырвано множество страниц - возможно, самых важных и всеобъясняющих. И долг всякого истинно благородного человека - искать эти страницы, хотя бы понадобилось для этого потратить ему всю жизнь и обойти всю землю... - Я обойду, папенька, я найду, - торопливо обещает Лука. - Хотите, я поклянусь хоть памятью маменькиной, хоть Тем, кто всегда думает о нас... - Не надо! - ответствует отец. - Ибо сказано: "А Я вам говорю, не клянитесь вовсе..." Как же там дальше? О, проклятье! Лучше уж вовсе ничего не помнить, чем так... По обрывкам строк... - Все равно обойду всю землю! - упрямо говорит Лука. Оттого-то и попробовал юный дворянин в свое время сбежать и сделаться вольным мореплавателем. Сбежать-то сбежал, а на корабль его не взяли, потому что в морском деле соображать надо. На первый вопрос капитана: "Вы, матросы-моряки, где же ваши снасти?" он ответил бойко и даже блестяще, а вот показать, где среди этих снастей находится ексель-моксель, так и не сумел. На этот вопрос не всякий боцман может ответить. Так и не достиг парень высшего флотского звания "Моряк, красивый сам собою". Вот и приходится теперь полировать лавку, и конца этому не видно, поскольку ни один курс не удается завершить из-за этих вот Больших Перемен, которые нынче становятся все чаще и чаще… Княжич вздохнул и произнес про себя Единую и Единственную Молитву: "О Ты, который всегда думает о нас, подумай как следует!" Не помогло. Данила оглядел учебное зало. Ученики, недавние студенты, зевали в открытую, иные и спали. Куприян Волобуев даже похрапывал. Арап Тиритомба переводил с разрешенной покуда латыни басню великого Батилла "Енот и Блудница", шевеля губами и ехидно улыбаясь - видно, переклад ему удавался. Неразлучные братушки Редко Редич и Хворимир Супница на последней лавке, неведомо почему именуемой "камчатка", играли в кости. Гордые шляхтичи Яцек Тремба и Недослав Недашковский с помощью зеркальца любовались своими усами, хотя усишки-то были так себе. Мечтатель-хохол Грыцько Половынка бессмысленно разглядывал висящее на стене изображение Папы-Богородца: величественный старец со вселенской тоской во взоре держал на руках маленького Цезаря-Сына, а Внук Святой в виде белой и мохнатой летучей мыши осенял их своими крылами. Картину нарочно подвешивали повыше - иначе лихие ученики-студенты непременно подписывали и подрисовывали углем, как и чем именно должен Богородец кормить своего божественного младенца. Но тут прибежали школьные служки и с помощью длинной палки с крюком картину сняли и уволокли с глаз подальше - до следующей Большой Перемены, когда они снова станут студентами, а флюгарки на куполах церковных повернутся в сторону Рима. На учебу в Церковно-Приходскую Академию принимали без различия племен - лишь бы присягнули Единой Ерусланской Анакефальной Церкви и отреклись от Рима. Шляхтичи уже сколько раз отрекались, а все равно тайком молились по- своему в кельях, а когда после Большой Перемены назначался Левый Галс, то и открыто, ввиду временной свободы. Но сейчас-то начался Правый Галс... - Радищев! К тебе обращаюсь! Третий раз уже! - рявкнул отец Гордоний. Лука вскочил и стряхнул полудрему. - Я! - Шомпол от ружья! Что сказал великий Жмурик братьям своим, требующим от него доли собственной в земле Ерусланской? - Э… О… А! Вспомнил! Он сказал: "Это мое! А и то мое же! И то! И то! И даже вон то - все равно мое!" И пошли Трупер и Синеуст от него, плача и не утирая слез и возгрей… -Верно… Скользкий ты, Радищев, никак тебя не поймаешь… Волобуев! Волобуев! -Я! -Древко от копья! Куда пошли плачущие братья Жмуриковы? - Дык… Дык… Известно куда! И спросонья сказал куда именно. - Вот полста горячих тебе! - обрадовался отец Гордоний. - Чтобы помнил! А пошли они в тратторию… тьфу ты! В кружало они пошли пьянственное, что возвел им на утешение милостивый старший брат, и обрели там веселие великое… Тут на ученика Луку накатило - совсем как в тот раз, когда он наладился было в мореплаватели. Нет, еще сильней накатило - он ведь постарше стал. - Довольно! - вскричал он могучим басом. - Так мы здесь всю юность свою невозвратную проведем! Братья Жмуриковы, уж на что в сырой земле протрезвели, и те туда пошли, а нам и подавно пора! В кружало, друзья! И поднялся тут студенческий бунт, непременный спутник всякой Большой Перемены. Напрасно отец Гордоний увещевал бунтовщиков и хватал их за полы форменных синих кафтанов. Полетели в него перья и чернильницы, украсились мгновенно стены зала хулительными надписями и запрещенными знаками. Куприян Волобуев лавку сломал, неразлучники Редко Редич и Хворимир Супница затянули бунташную майскую песню, Яцек Тремба всех рубил воображаемой саблей, а мелочь пузатая старалась не отстать от старших товарищей. Ближайшее заведение и старейшее в столице именовалось, конечно, "Два веселых мертвеца", потому что Жмурик в свое время за братьями не последовал, страшась потерять по пьянке только что завоеванный царский престол.
Глава вторая. Народы мира - что дети малые. По отдельности вроде все соображают, а как обретут национальное самосознание, всякая рассудительность из них улетучивается - так много места это сознание занимает. Любому ребенку непременно хочется прибавить себе лет, чтобы побыстрее вырасти. Он то отцову шапку напялит, то в батюшкины сапоги по самые уши залезет, то папины награды на грудь нацепит. То же самое и народ: всякий норовит свою древность доказать перед другими. Ну, со временем-то это проходит. Когда объявили веселого мертвеца Жмурика царем, он сразу же начал строить свою древнюю столицу Солнцедар. Возведена она была в неслыханные сроки - за один день и одну бедственную ночь. Правда, после длительной подготовки. Сперва собрали всех, какие были в Еруслании, гончаров - даже тех, что умели только свистульки детские лепить. Землепашцам приказали снести и свезти в будущую столицу все дрова, что на зиму заготовили. Остальным приказали глину копать, благо было ее много - и белой, и бурой, и синей, и всякой. Гончары понимали всю зряшность задуманного, но царской воле перечить не смели. Землепашцы тоже знали, что зимой придется в кулак свистеть, но поленицы свои разорили. Кое-как, используя ивовые прутья для устойчивости, слепили и царский дворец, и тюремную башню, и храмы, и гостиные дворы - жилье для людей только не успели. А потом обложили все это изнутри и снаружи дровами и подожгли. Дрова горели всю ночь. Столица получилась такая древняя, что казалась много старше самой матери сырой земли. Во всяком случае - возведенной еще до сотворения человека, это уж точно. Никто теперь не посмеет назвать ерусланцев молодым народом. Для верности на городских воротах вывели надпись: ПУТНИК, ЧИТАЮЩИЙ ЭТИ ЗНАКИ! ЗНАЙ, ЧТО НАЧЕРТАНЫ ОНИ ДЕСЯТЬ ТЫСЯЧ ЛЕТ НАЗАД, И НИ ДНЕМ РАНЬШЕ! Иноземцев это впечатляло. Руины Солнцедара даже объявили одним из семи чудес света. Правда, жить там не было никакой возможности. Ну, потом-то кое-как устроились. В царском дворце принимали иностранных послов - уж больно приятно было смотреть, как они, согнувшись в три погибели, пытаются пролезть в тронную залу. Да еще тюремная башня использовалась по назначению. Когда царя Жмурика наконец-то прихлопнуло куском рухнувшей дворцовой стены, его похоронили не в обычной могиле, и не в каменном склепе, а в огромной яме, которая осталась после добычи глины. И завалили гроб не землей, а тяжелыми камнями, чтобы никогда больше не вылез веселый мертвец. Для верности туда же кинули и братцев Трупера и Синеуста. Все-таки ерусланцы малость повзрослели. Детей же у Жмурика, даром что мертвец, было великое множество, так что династия основалась. Одно плохо - не было в Еруслании настоящей веры. "Повесть временного содержания" злостно умалчивала о том, откуда взялись ерусланцы в здешних местах и чем занимались раньше, до призыва мертвых князей. Но люди-то кое-что помнили. Не все, к сожалению, но кое-что. Помнили, как долгие годы скитались они по темному лесу в блаженном беспамятстве и бездумье. А может, и не годы - время-то считать вовсе не умели. Что было причиной ухода в лес, каждый толковал по-своему. То ли степняки бешеным набегом загнали туда народ, то ли мор какой нашел на страну. Да и не поощрялись такие воспоминания, а ученые люди утверждали, что темный лес - это всего лишь символ и аллегория проклятого язычества, которое уже давным-давно отвергли. Язычество отвергли, а истинную веру забыли. Помнили, как надо возводить церкви и соборы - а что рисовать на стенах и потолках, не знали. Помнили, как отливать звонкие, на весь мир колокола, а в какое время следует звонить, сказать затруднялись. Помнили, как складываются затейливые купола, а чем их венчать, не ведали. Помнили, как надлежит одеваться особам священного сана, а как вести службу - увы. Выбрали священников из самых долгобородых, а они все никак не могли между собой выбрать главного: время от времени кто-нибудь из них объявлял себя Владыкою, но его быстро посрамляли за незнание службы (как будто сами-то знали!) и выгоняли вон, норовя при этом повредить бороду. Потому-то проклятые ватиканцы-еретики и обозвали Ерусланскую Церковь Анакефальной, сиречь безголовой. Ходили, правда, слухи, что должны непременно явиться учителя из Царьграда со всеми богослужебными книгами, утварью и божественными изображениями, что иконами зовутся. Но учителя все не шли и не шли, да и на месте, где по всем соображениям должен был находиться Царьград, торчал, как чирей посередь ягодицы, город Истанбул - самая что ни есть басурманская столица, откуда ничего хорошего ждать не приходилось. Конечно, Великое Беспамятство коснулось не одних ерусланцев, а весь мир. Но в Риме, на счастье фрязинам и другим немцам, Папа-Богородец Александр взял и нечувствительно родил, под руководством Внука Святого, сына Цезаря, Спасителя-Искупителя, Господа Живого. Втроем-то дело у них пошло бойко: живо появилась священная книга "Хочу все знать", где в самой простой и доступной форме жили ответы на все вопросы. Весьма кстати приспело и книгопечатание. А говорилось в той книге, что до Великого Беспамятства все народы пребывали в глупости и ереси, не понимая, зачем и для чего живут, строили какие-то бессмысленные сооружения, поклонялись Нечистому в виде голубя, мня его священной Птицей Мира. Но какая, скажите, птица гадит больше и чаще голубя, причем норовит попасть человеку на голову? Разве что чайка. Но та хотя бы предупреждает людей противным криком (звуки печали и тоски всегда односложны и пронзительны), а коварный голубь воркует-воркует умиротворительно, а потом раз - и беги полоскать волосню, замывать птичье дерьмо с шапки или кафтана. Но здесь придется рассказ наш о верах ложных и истинных прервать, поскольку вырвавшиеся на волю студенты сильно торопятся выпить, а уж это такое дело, что святее не бывает.
Глава третья В "Два веселых мертвеца" компанию не пустили за прежние долги. Кружало, приютившее юношей из Академии, называлось "У семи нянек Джона Сильвера", и на вывеске его изображена была небритая харя морского разбойника с перевязанным левым глазом, хотя у настоящего Сильвера, как известно, отсутствовала только одна нога. Вывеску эту не трогали и во время Правого Галса, поскольку англичан считали если не единоверцами, то почти союзниками, особенно при последнем государе. С островитянами, не пошедшими на поклон к Ватикану, охотно и широко торговали медом, салом, лесом, пенькой и телогрейками. Последние пользовались на Туманном Острове особенным спросом. По причине охоты на ведьм (перенятой, кстати, у Рима) добросовестные сыны Альбиона пережгли на золу почти всех красавиц, оставив на развод таких уж крокодилиц, зачинать детей с которыми возможно было лишь накинув на лицо жены или подруги телогрейку. (Вообще всякому чувствительному человеку при виде дщери Альбиона остро и жгуче первым делом хочется задать ей овса).Никакой другой вид одежды для щепетильного Лондона почему-то не годился, а ерусланские телогрейки-стеганки были в самый раз. - Здравствуй многие веки, Ванька Серебряный! - шутовски поклонились студенты вывеске и, галдя, вошли в кружало. По воле нынешнего государя Патифона Финадеича всем было велено искренне увлечься морским делом (недаром и Лука-то наш бегал в матросы), поэтому питейное заведение украсили и обставили соответственно: на стойке целовальника (почему хозяина кружала так называют, тоже забыли и не знали, что именно он должен целовать и кому) водружен был громадный корабельный штурвал, по стенкам развешаны разные водяные диковины. В виде чучел, вестимо. Был тут и Морской Волк, и Морская Душа - всегда молодая, и смертоносная Морская Пехота, и рыба-двуручная пила, и рыба-клюшка, и рыба-пчела и даже настоящая русалка-кригсмарина, вооруженная медной пушечкой. И корабельный колокол висел над головой целовальника - тот начинал бить в него, если среди посетителей затевался мордобой. Столы и скамьи в кружале были намертво привинчены к полу, как положено на корабле на случай шторма, поэтому драться приходилось склянками из-под рома и джина (так здесь именовали любой напиток). Отсюда и пошло выражение "бить склянки". В знак же того, что ерусланцы в морском деле отнюдь не новички, а наоборот, его основоположники, висела на самом видном месте источенная червями кормовая доска от древнего корабля. На доске какой-то давным-давно сгинувший мореплаватель начертал бронзовым кинжалом вирши, и просвещенные посетители кружала вирши сии сумели даже прочесть: Плыли аргонавты, Последняя строчка переводу никак не поддавалась, поэтому местные знатоки подписали рядом с ней множество своих толкований: ...В сердце сберегли! ...Приближали как могли! ...Сиренам предпочли! ...В дар царю везли! ...В ступе истолкли! ...В жертву обрекли! ...Видели вдали! ...Умело обошли! ...В тесте запекли! ...Розгами секли! ...Заживо сожгли! ...К слову приплели! ...Беспечно не учли! ...Люлюшеньки люли! Тут, правда, кончилась стенка и начался пол, сиречь палуба, а ползать по грязным доскам, разбирая чужие каракули - последнее дело. Веселая компания уместилась за любимым столом, только панам осталось с краешку одно место, но Яцек Тремба с удовольствием уселся на колени Дмоховскому. С девками им не везло, а друг с дружкою - вполне. На это смотрели сквозь пальцы: что взять с еретиков. Зато сильно везло с девками Луке нашему Радищеву. Больше всего на свете любил красавец дворянин две вещи: девок и свободу, да все никак не мог между ними выбрать, не решался, отчего и прослыл (до нынешнего дня, как мы увидим) скромником и тихоней. Вообще-то в кружале "У семи нянек", в подражание морским порядкам, девок никаких не было. Поэтому после гульбы те, кто в состоянии был еще передвигаться, ковыляли в другое заведение, к матушке Венерее. Но оттуда студентов, как правило, выносили на пинках, потому что являлись они туда уже без денег, а кое-кто и без штанов. Исключение делалось только для красавца Луки и арапа Тиритомбы. Но Лука, взойдя в светелку избранной им девки, немедленно начинал томиться и мечтать о свободе, доходя до почти крамольных речей. Мечтами этими он делился с подругой и мирно засыпал под свои же речи и девкин храп. Арап же Тиритомба был куда как хитрее: прочитав для порядку свежую виршу, он, дико вращая глазами, бросался в амурное сражение, победоносно длившееся до самого утра. ...Платил за всех, как обычно, Лука. Деньги ему папенька посылал, сколько мог, а мог он немного: принадлежащая Радищевым деревенька Кучердаевка была захудалой, земля - супесчаной, немец-управляющий - вороватым. Но молодой княжич и в городе никакой работой не гнушался - дрова по дворам колол, возы на базаре разгружал, колодцы копал. Так он чувствовал себя ближе к народу, о свободе которого постоянно думал. А еще он думал о той, что составила бы для него идеал для обожания. Целовальник по прозвищу Морган (моргал он непрерывно, но следил за всем строго) со вздохом потряс на ладони жалкие медяки, нехотя велел подать на стол пару скляниц - одну с ромом, другую с джином. Почувствовать разницу между этими двумя напитками можно было только великому знатоку. - Первая чарка - за батюшку-царя Патифона Финадеича! - хором воскликнули паны-ляхи: во время Восточного Галса они становились патриотами тошней любого ерусланца. ...Покуда морской напиток, выгнанный из гороховой браги льется в молодые и голодные желудки, стоит сказать несколько слов и про Патифона Финадеича и объяснить, откуда взялись Галсы. Молодой царевич Патифон, рано осиротев (не без помощи нескольких верных друзей), возмечтал сделать Еруслань великой морской державой на гишпанский либо аглицкий манер. Нарядившись простым Великим князем, он поехал в город Бристоль, но не доплыл туда по причине лютой морской болезни и вынужден был остаться на континенте. Тогда он накупил на все деньги книг по морскому вопросу, воротился домой и начал их изучать. Познав корабельное дело, солнечную и лунную навигацию и основы каботажного плавания, он решил перейти к делу, прокопав до ближайшего моря канал, чтобы Солнцедар стал портом ста пятнадцати морей. Тем более что половина работы была уже сделана: глиняный карьер, вырытый еще во времена Жмурика-Строителя, был сам по себе уже вполне готовой гаванью. Могила предка при этом должна была уйти под воду. Бояре ворчали, что Еруслань не потянет столь дерзкий замысел: не хватит ни сил, ни людей. Не лучше ли жить, говорили они, как пустынные арапские владыки - лошадей заменить верблюдами (верблюда же недаром зовут кораблем пустыни), устремиться на Восток, навсегда отвернувшись от западных еретиков. Церковь поддерживала это дело, но с оговоркой: чур, не обасурманиться бы. Надев на себя костюм аглицкого морского капитана, Патифон Финадеич вышел из дворца и широким шагом двинулся в сторону карьера, помавая в воздухе тяжелой капитанской тростью. При малом росте ноги у государя росли, казалось, от ушей, поэтому бояре за ним еле поспевали. На беду, день, избранный царем для закладки порта (он уже и название придумал - Патифон-Харбор) пришелся на пятницу, и накануне, естественно, прошел обильный дождичек - как полагалось по календарю. Глина размокла, и в ней безвозвратно застрял роскошный капитанский левый ботфорт. Это произошло как раз в тот миг, когда царь изящным движением трости стряхивал с него воображаемую морскую пену. Второй ботфорт удалось спасти - бояре оттащили Патифона к сухому месту, где он, как цапля болотная, унизительно стоял на одной ноге, покуда слуги не принесли ему из дворца валенок, укрепленный кожаной калошей. Капитанские сапоги с отворотами были единственными в Еруслании. Бояре сразу же загалдели, что потеря ботфорта - плохая примета, что не видать нам моря, как своих ушей, что лучше бы государь сразу их послушал и мечту свою вовремя похерил... Но великие люди потому и великие, что никогда не херят своих мечт. Сперва государь распалился царственным гневом и велел боярам тесать острые колы, чтобы потом добровольно на них усесться. Слуги тут же притащили нетолстые бревнышки и топорики для их заострения. Бояре, кряхтя, принялись тесать концы бревнышек, но начали внезапно поглядывать друг на дружку и на царя так уж нехорошо, так уж скверно подмигивать, что на Патифона Финадеича, стоявшего в непарной обуви, снизошло озарение. С перепугу, понятное дело. - Стойте, соратники! - воскликнул он. - Сие есть великий омен судьбы, сиречь предзнаменование! Путь наш лежит не на Запад, куда указывает ботфорт, но и не на Восток, куда устремлен валенок. Путь у нас будет свой, и торить его мы станем как раз посередине, промежду ботфортом и валенком! Бояре прикинули, что располагается у государя промежду ботфортом и валенком, и глубоко призадумались. Царь нередко посылал их в указанном направлении, но то было лишь в иносказательном смысле... - Государство наше суть могучий корабль в океане мировой истории, - горячо продолжал Патифон Финадеич. Личико его раскраснелось, усики встопорщились, голосок зазвенел. - А я - кораблю тому капитан. Но хороший капитан не ждет попутного ветра. Он приказывает идти то левым, то правым галсом. То западным, то восточным. И доводит судно в гавань своей мечты. А по-простому - будем мы склоняться то к ватиканам-еретиканам, то к безбожным басурманам, сохраняя при том свой путь и свою веру... - Хитро! - восхитились бояре, кивая бородами. Так и стали жить, метаясь из стороны в сторону. При Левом Галсе государь начинал привечать ватиканских легатов, посылал подарки Римскому Кесарю, допускал изучение еретических книг, чем Ватикан широко пользовался. Женам ерусланским не только дозволяли останавливать коней на скаку, но и управлять повозками. А посланников султана Абдул-Семита держали в черном теле и прикрывали торговлю с Азией. Бояр при этом насильственно брили. Во время Правого Галса бороды у бояр насильственно же отращивали, в черное тело перемещали уже западных послов, заламывали неслыханные пошлины на европейских таможнях, соскребали со стен наклеенные гравюры с изображением Богородца, не рисковали щеголять заморскими словечками, носили шальвары, чаще обычного лупили жен, кутавшихся уже не в валансьенские кружева, но в пестрые персидские шали. Вожжи у жен, разумеется, отбирали. Но между первой и второй чаркой не принято делать длительной паузы, поэтому арап Тиритомба предложил выпить за торжество разума. Каким образом разум может восторжествовать в тяжелых условиях кружала, никто не знал, но здравицу поддержали. Не успела еще жгучая влага ударить по молодым мозгам, как дверь в кружало отворилась и вошел монах-богодул с большой гремящей кружкой с надписью "На поиски бога истинного". Да, помнили ведь ерусланцы, что должны быть, помимо церквей и монастыри с раздельным общежитиям, но вот что должны были делать их обитатели и обитательницы, никто не знал. А чтобы не бездельничали отрекшиеся от мирской жизни, их посылали в бесконечное странствие - бога искать. Потому и звали их в народе богоискателями или, проще, богодулами. - Стяжание церковное есть стяжание божье! - провозгласил богодул первым делом (вот уж об этом Ерусланская церковь крепко помнила). Все замолчали, уныло поставив чарки на место. Встретить богодула было дурной приметой - будет ныть, покуда последние деньги не вытянет. Монах занялся своим привычным делом - пошел по кружалу, заглядывая под столы и лавки, ловко запускал свою тощую лапку в такие же тощие кошели посетителей, обшаривал карманы. - Тут несть, - пожаловался он и горестно затряс бороденкой. Потом пошел к хозяину, но тот грудью пал на денежный ящик и подсунул богодулу склянку с ромом. Богодул единым духом выдул ром (оттого-то и прозвали их братию богодулами), вытряхнул последние капли на пол и даже рукой в донышко поколотил. - И тут несть, - вздохнул монах и направился на кухню. Там что-то загремело, зазвенело, раздался возмущенный вопль кухаря: - Да откуда же он в квашне-то возьмется? - А отчего же тогда тесто пузырится? - возразил дотошный монах. - Кто пузыри пускает? Потом было слышно, как забрякали в кружке монеты - кухарь предпочел откупиться, чтобы не допустить разорения своего хозяйства. Монах вышел из кухни, обгладывая куриную ногу. - Без бога живете, - традиционно упрекнул он всех собравшихся и направился было к выходу, но хозяин ухватил его за рукав рясы. - Ты бы хоть совесть поимел, - сказал Морган и заморгал еще чаще обычного. - За выпитое, за съеденное, за выпрошенное. Взял бы да помолился за усопших наших... Бога в Еруслании пока не нашли, а вот чертей - сколько хочешь. Потому что если кто в чертей не верит, тот и бога сроду не найдет. Да и как не верить в чертей? Кто же тогда людям пакостит, хорошей жизни не дает? Тем более что чертей этих, нечистых диаволов, многие даже видели самолично, на столе, можно сказать ловили, с тела обирали, а вот до бога никто еще не допивался. И, понятное дело, после смерти люди непременно шли к чертям, причем ко всем сразу. Людям жалко было своих близких, угодивших в пекло. Вот они и просили попов и монахов молиться за них. А поскольку правильно молиться никто не умел, то и молитвы были самодельные. Вот когда обретут странники в черных рясах правильного бога, тогда и молитвы будут правильные. Ром, видать, растрогал монаха, и он затянул нараспев: - Черти вы черти, черти полосатые, волосатые, бесы хохлатые, хамоватые, демоны чреватые, щербатые, диаволы сохатые, мохнатые, сатаны рогатые, суковатые, вы помилуйте усопших наших, не тычьте в них вилами, ножами, когтями, зонтами, каблуками, не терзайте клопами, шмелями, комарами, не рубите колунами, топорами, мечами, не цепляйте крюками, не режьте ломтями, не палите огоньками, не будьте палачами, погасите пламя под котлами, передохните, усните на многие годы, уплывите в глубокие воды, дайте себе роздыху-свободы... Ну, все, - добавил он, словно бы прислушиваясь к незримой преисподней. - Вроде бы угомонились... До вечера... А вечерком я еще разок забегу, на всю ноченьку их замолю... Моргана от этих слов перекосило, а богодул, чуть заметно пошатываясь, уверенно попал в дверь и направился куда-то - или в богатый купеческий дом или в другое питейное заведение... Вдруг да обретет искомое? * * *
КОНЕЦ ПЕРВОЙ КНИГИ Красноярск
|
|
| | | | | | ||
Опубликовано впервые
|
 |  |  |  |  | | ||
| |||||||
| |||||||
