| Иван КЛИНОВОЙ ИСТИНА ГДЕ-ТО ТУТ, или рассказ об одной тетке, двух пареньках и одном бомже,
имеющий к реальности слишком непосредственное отношение,
чтобы считать его серьезным
Мой рассказ начинается в дурацком зимнем городке. Маленькая площадь перед горбатым домом, засаженная раздетыми деревьями и покрашенная небрежно разведенной белой краской. М-да, белый, к сожалению, самый маркий цвет, и площадь выглядит довольно-таки заношенно. Под сравнительно неодиноким фонарем (а на улице - день) в самом центре стоит небольшая урна. Обыкновенная, бетонная урна, полная всякого мусора. Кто-то устроил в ней "вечный огонь". Мусор горит спокойно и торжественно. Вокруг голубоглазая тишина. Не хватает только караула.
"Истина где-то тут!" - подумал Антон Крайний, глядя на эту идилию. Это было его настоящее имя и одновременно комплекс. Одноклассники всячески обзывали его, а те, кто поумней - издевались тонко, намекая на псевдоним. Одним из его самых сокровенных желаний было поскорее достичь паспортного возраста, чтобы иметь возможность сменить имя и фамилию. Ему нестерпимо захотелось туда, к живому огню, и он поспешно отвернулся от окна, в котором начали проклевываться прохожие. С высоты второго этажа захватывающих зрелищ не получалось. Ручная гюрза Шипка заползла ему в руки, требуя ласки, пришлось погладить. Ее звали Шипкой не в честь папирос, а просто она много шипела. Чтобы она никого не укусила и никто не умер, ей еще в нежном возрасте удалили нужные зубы, и поэтому шипела она гораздо чаще, чем любая нормальная змея, хотя вряд ли мелодичнее. Помимо Шипки, в его комнате жил дух Ницше, на стене висел его портрет, а будильник играл Штраусса. Сам Антон третий год находился под наблюдением психиатра со странным диагнозом - квинтализм, что по-русски означало "распятерение личности". Причем дело осложнялось тем, что остальные четыре были ни много, ни мало - богами. Христос, Будда, Один и Юпитер. Мальчик был действительно странный. Минут десять Антон себя сдерживал, но вскоре выскользнул в коридор, а оттуда - на улицу, к живому огню.
В том же доме, в том же подъезде, но на девятом этаже, т.е. под самой крышей, жила уже давно немолодая многодетная мама. Ее звали Софья Архиповна Подноготная, но она отличалась от других многодетных мам тем, что не любила детей - ни своих, ни чужих - и читала Рубоко Шо в подлиннике. Уже прошла пора увлечения, как она теперь говорила, "дзинь-цинизмом", а нового увлечения она пока не нашла. Так и маялась "без божества, без вдохновенья". Как-то справлялась, но иногда хотелось выть на луну и кусаться в очереди за очередной книжкой местной литературной знаменитости - поэта Рената Созвездина. Вот она - сила искусства! А в туалете (здесь ее меньше всего доставали многочисленные дети и удавалось спокойно почитать) на книжной полке по-прежнему стояла, теперь уже невостребованная, "Антология восточных поэтов". Подноготная шуршала на кухне. Продукты были хитрые и постоянно куда-то прятались, но Софья Архиповна проявляла чудеса выслеживательского искусства и еще большие чудеса кулинарного. Изредка она выглядывала в окно. И когда она выглянула в шестой или седьмой раз, у костра, т.е. урны, кто-то грелся. "Бомж какой-нибудь", - подумала Подноготная, и бросила в бульон кубик Галины Бланки.
Через подъезд направо (если стоять лицом к лицу с домом) и на пятом этаже, но с окнами на ту же площадь у окна сидел маленький Хитрый Гонзо. Так прозвали этого парнишку в первые же дни школьного мучения. Мучением школа была в том смысле, что ему в ней было мало места. Его не столь могучий, сколь кипучий талант искал себе выхода и не находил. От скуки Гонзо стал вешать бездомных кошек и собак. Окрестные пацаны скоро просекли, что это его рук дело, но шустрый парнишка с самым грозным видом, на который был только способен, пригрозил им участью бедных животных, и пацаны сразу поняли, что он не врет. А на учителей, как ни странно, он производил самое благоприятное впечатление: казался умным (даже талантливым), но скромным. Происходило это от того, что, разговаривая, он все время отводил глаза в сторону и шарил где-то там в тщетных поисках слов. Правда, находил всегда не самые лучшие. Гонзо сидел и напряженно думал о чем-то, уставившись в пустоту окна столь же стеклянным взглядом. Вся комната была уставлена книжными стеллажами с прочитанными книжками. Это были самые разные книжки: от Библии и Божественной комедии до Рената Созвездина и Голенищева-Кутузова. А одной из его любимейших книжек был самиздатовский сборничек Годунова-Чердынцева с авторским инскриптом некой Эммочке. Что это за автор и кто такая Эммочка, Гонзо не знал и знать не хотел, просто стишки были милые. Все книжки были уже прочитаны, и теперь он развлекался тем, что рисовал на полях нотабены, чертиков и делал пометки, вроде "Ecce homo!", чем поражал всех своих родственников. Что это значило Гонзо тоже не знал, но ему казалось - это что-то важное и очень, очень умное. Сегодня он не пошел в школу, потому что болел. Вернее, хитрил. Сидел у окна и о чем-то думал. Но другое что-то в окне вдруг (наконец-то - по вкусу) привлекло его внимание. Это были люди, которые стали собираться вокруг бетонной урны с горящим мусором. Пока их было двое: какой-то парнишка и та многодетная мамаша, чьи детки, выведенные погулять, каждый раз захватывали все качели-карусели в свое безраздельное владение. Конечно, Хитрому Гонзо было наплевать на качели-карусели, но у него давно уже зрела мыслишка поперевешать этих карапузов, уж больно симпатичные.
Подноготная вышла на улицу сама не зная зачем. Просто что-то восточное снова шевельнулось внутри и потянуло за собой. У "костра" стоял не бомж, а довольно обыкновенный странный мальчик. Т.е. таких странных мальчиков она перевидала за свою жизнь много. Через некоторое время к ним присоединился еще один, и они уже втроем стояли вокруг устроенного кем-то "вечного огня" и переглядывались, не понимая, чего они тут забыли. И тут с моим рассказом, достигшим определенной точки бездействия, случается-таки то, что даже мне до последнего момента не приходило в голову. Хотя, с другой стороны, этого можно было бы ожидать. На импровизированной сцене появляется еще один сумасшедший. Как-то незаметно из-за плохо прорисованного соседнего дома появился тот, мысль о ком уже появлялась в голове Софьи Архиповны (и я, каюсь, подсмотрел эту мысль именно в ее голове). Грязный, плохо закутавшийся в жуткую рвань бомж тащил за собой очень похожий на себя мешок непонятно с чем. Увидев стоящих, он бросил свой мешок и побежал к ним, крича и размахивая руками. Чем ближе он подбегал, тем яснее становилось его намерение прогнать всех от костра. Он кричал: "Прочь, прочь! Это мой костер, мой! Это я зажег!" - и много прочего, в том же духе. По относительной чистоте его речи и слишком часто проскальзывающим в ней цитатам изо всех подряд шедевров мировой литературы можно было сделать вывод, что когда-то этот бомж был учителем. Странное впечатление произвел он на, тоже не самую обычную, компанию. У Антона начался припадок квинтализма, и он, крикнув: "Что не поволено Юпитеру, то позволено быку!", упал на четвереньки в отчаянной попытке превратиться в этого самого быка. (Такой пантомимный талант!) Подноготная, узрев в этом бомже очередное воплощение Будды, остолбенела и запинающимся шепотом вспоминала предыдущие воплощения. И только Гонзо не растерялся. Он вытащил из-за пазухи свой старый добрый наган и подстрелил идиотского бомжа, когда тот был уже в пяти шагах от урны с огнем. Дальше - совсем просто. Гонзо притащил к огню холодный мешок, но ничего интересного в нем не оказалось: пара книжек да разломанный стул, видимо, в костер. От этого происшествия мир ничуть не изменился, но вместе с бывшим учителем скончался и мой рассказ. март.2000
|
